* * *
Когда за стенкой ровно мышь зацарапалась, Аксинья взвизгнула:
– Ой, мамочки! Крыса, что ль?
Устя поняла сразу.
– Асенька, ты на поварню сходи, попроси кота принести? Может, дадут ненадолго? Пусть посидит тут, авось и изловит кого?
Аксинья закивала и вниз умчалась, а Устя к стене шагнула.
Панель отодвинулась, Борис вылез.
– Уф-ф-ф… хорошо, что поняла ты, Устёна. Как спалось?
– Отлично. А ты поздорову ли, Боря?
– И я хорошо. Марина уезжает да умоляет меня напоследок о свидании.
Была б Устя собакой – у нее бы шерсть дыбом встала.
Ламия?
Умоляет?
Ох неспроста такое происходит!
– Ты…
– Сможешь со мной пойти?
Устя тут же успокоилась, воздух выдохнула.
– Куда?
– В Синюю палату. Я могу туда войти, а ты за ширмой постоять, меня поддержать. Я не трус, но ведь не человек это, и что она сделать может, мне неведомо. Помоги, пожалуйста.
Устя кивнула. Отлично она Бориса понимала, хоть и не трус он, да и не о страхе речь, о разумной осторожности. Кто ж на медведя с голыми руками пойдет? Рогатина потребна! А на ведьму только волхвы, против силы только другой силой.
– Конечно, Боря! – И уже искренне, от всей души: – Как хорошо, что ты пришел!
Борис ею даже залюбовался.
Губы розовые улыбаются, глаза серые сияют… Ради одной этой улыбки прийти стоило. И… признания?
Она волновалась?
Он ей не безразличен?
Как это приятно слышать!
* * *
Стоило Марине в палату войти, она тут же носом повела, поморщилась, словно от дурного запаха. И сейчас, когда спали чары, когда не притворялась она, Борису намного виднее было.
Действительно – не человек. И грация другая, идет, ровно змея ползет, легко, стремительно… и все одно – не человек!
И улыбка эта… так и кажется, что за алыми губами клыки сейчас блеснут.
– Боишься меня, Бореюшка? Не хочешь со мной наедине остаться?
– Не хочу. И боюсь. – Борис и отрицать не стал, чего душой кривить, в глаза лгать. – Дураком надо быть, тебя не бояться.
Марина улыбнулась, польщенная.
– Я тебе вреда не причиню. Разве плохо нам вместе было?
– Кому из нас? Тебе-то хорошо было… и со мной, и с другими.
– Ревнуешь?
– Когда любят – ревнуют, а я теперь брезгую только. Чего ты от меня хотела?
Марина в бывшего супруга вгляделась, поморщилась еще раз. Волхва рядом, кандалы кожу сковали, стянули, нарочно Макарий их выбрал такие али нет, но они из холодного железа – и силе ее предел положили. И поводок ее порвался, и чары спали. Даже сними она кандалы, все одно Бориса наново приворожить не получится.
И… правду он говорит. Ни гнева не осталось, ни ярости, только пепел серый. И… волхва проклятая тоже рядом. Не выйдет ни порчу наслать, ни слово злое кинуть, не поддастся Борис. Будь она проклята, Устинья эта… мерзавка! Не даст она ему ничего плохого сделать!
Марина б попробовала, затем и приходила напоследок, да теперь не получится.
– Неужто меня в тот монастырь отсылать надобно? Неуж получше ничего не нашлось?
– Как не найтись? Болотная площадь тебя в любую секунду примет. Хочешь?
Марина глазами сверкнула.
– Бореюшка, я еще раз тебя попросить хочу…
Борис только головой качнул:
– Когда это все… Стража!
Долго ждать не пришлось. Мигом влетели, рядом с Мариной встали.
– В возок ее. И в монастырь.
– Будь ты проклят! – сказала, как прошипела, и сама пошла, только кандалы звякнули.
Дверь захлопнулась, Борис к стене подошел, за панель потайную прошел.
– Устёна…
И упал на колени.
Сил не осталось. Никаких.
Любил он Марину! Любил когда-то… это уж потом его колдовством окоротили. А до того – любил.
Устя над ним наклонилась, к себе прижала, защищая, по голове гладила, шептала что-то ласковое.
И потихоньку уходила боль, разжимались злые когти.
Может, и не все так плохо-то?
Устёна… родная моя…
* * *
На клочья б негодную ламию разорвала! И каждый клочок еще пополам порвала!
Когда такое видишь, когда рядом с тобой от боли корчится сильный мужчина, когда его в дугу гнет не от физической боли – душевной, а ты и помочь ему не в состоянии…
Устя любимого мужчину обнимала, шептала глупости разные, и кажется, легче ему становилось.
Наконец Борис в себя пришел, выдохнул, на ноги поднялся.
– Прости…
Устя ему рот ладошкой закрыла.
– Не смей! Каждому опора надобна, а не пустота за спиной. У тебя я есть. Что бы ни было – встану, в любой беде ты меня позвать можешь! Только не передумай!
И почувствовала, как ее ладошки касается ласковый поцелуй.
Боря ее руку взял, ладошку дыханием согрел, губами прикоснулся.
– Устёна… родная моя…
Мир бы за эти слова отдала.
Жизнь и душу.
И отдала ведь… и не жалко теперь! Век бы стояла так-то… чудом государю на шею не кинулась.
Боренька… Любимый.
Вроде бы и ничего не сказано, а две души ближе друг другу стали.
* * *
По коридору Устя не шла – летела на крыльях.
И мир прекрасен, и жизнь чудесная… Могла она и потайным ходом вернуться, да лучше не рисковать. Аксинья за кошаком пошла, вот вернулась она, а тут Устя из потайного хода появляется. Нет, ни к чему.
А вот ежели Устя просто вернется… допустим, позвал ее кто или узнать что захотела…
Вот и ко времени пришлось, боярыня Степанида на дороге попалась. Устя шаг вперед сделала, путь ей загородила:
– Боярыня, дозволь узнать?
Степанида Пронская на нее посмотрела вначале без особой приязни, потом уж смягчилась. Когда б не Устя, было б сейчас две мертвых боярышни, а то и три.
Скандал бы поднялся великий, а виноват кто? А тот, кто себя защитить не сможет, и она, боярыня Пронская, в том числе. Стала б ее царица выгораживать?
Да кто ж знает?
А вот обвинить боярыню могли, еще как могли!
Недосмотрела! Ее попечению вверены невесты царевичевы, а ежели одна из них собралась других потравить… да и исполнила свое намерение? Понятно, она и виновата, мерзавка эта, Мышкина, но и еще кого найти можно. Выходило так, что Устя ее от беды спасла. Потому боярыня головой тряхнула.
– Что тебе, боярышня?
– Не до рукоделья сегодня всем. А и сидеть просто так непривычно мне. Ежели дозволишь кружево мое забрать, я б пока у себя поработала?
Просьба несложной оказалась. И вреда в ней боярыня не увидела.
– Слугам скажу, принесут. Не самой же тебе козлы таскать.
– Благодарствую, боярыня. – Устинья поклонилась. Не низко, а так, чуточку, чтобы уважение показать, а себя не унизить.
– И… и я тебе благодарна, боярышня. Хорошо, что вовремя ты все увидела.
– Я няньку выхаживала, и лекарства ей давала, и навидалась, и у лекаря спрашивала. А бешеница – она и яд, и лекарство, важно только количество.
– Вот как.
– Да. Я ее и ранее видела, вот и сообразила. Повезло просто.
– Очень нам повезло, – согласилась боярыня. – А вот Мышкину казнят теперь.
– Поделом будет. Она о чужих жизнях не подумала, вот и о ней думать не надобно.
Боярыня Пронская прищурилась внимательно.
– Не жалко тебе ее, боярышня?
– А должна я пожалеть? – Устя удивилась даже.
Пожалеть?
Дрянь, которая никого не пожалела? Ладно бы Устю одну – она же, считай, всех приговорила. Всех, кто заливное решил бы взять! Ту же Пронскую, тех же слуг, которые могут доесть чего со стола господского… ей никого жалко не было, а Устя о ней поплакать должна?
Почему?
– Женщина прощать должна. Так Господь велел.
На это Устя ответ знала:
– Ты, боярыня, к священнику сходи, он и скажет, что такое прощение. Это когда на Страшном суде спросят тебя, простила ли ты человека, а ты скажешь, что зла не держишь. Тогда простила. А здесь и сейчас, при жизни… Я Вивею прощу, а наказание пусть она по закону понесет.
