– Я обязан купить их! Ради Россы!
– Не продаются, – отрезал монах.
– Все продается, вопрос лишь в цене. – Истерман смотрел невинно.
Сопровождающий его боярин Прозоров кивнул невольно. А и то.
Все покупается, все продается. Действительно, только количество серебра важно.
Но мощи…
Почему бы и не купить? Государь приказал, так почему не сделать? Ежели монах не заломит вовсе дикую цену?
Но Истерман торговался умело.
Боярин Прозоров от него худшего ждал. И что Истерман будет приворовывать, и что у знакомых все купить попробует, и… мало ли махинаций с казенными-то деньгами устроить можно?
Но Рудольфус себя с лучшей стороны проявил: честен был до крайности, за каждый медяк аки лев рыкающий бился. Боярин его зауважал даже.
И мощи они купили достаточно дешево.
И книг у них уж четверо возков, и это еще не предел. Не желает на том останавливаться Истерман, напротив, говорит, деньги покамест есть и для университета многое потребуется.
Что ж, боярин с этим спорить не станет. Чем больше привезут, тем лучше, авось и найдутся жемчужины драгоценные в грязи дорожной.
И невдомек боярину было, что Руди не о том думал. Его не медяки, которые он выкроить мог, волновали, его оплата не в золоте будет, не в каменьях драгоценных.
Власть и слава.
Это превыше всего, что он может получить, монетки выгадывая.
Главное он сделал уже. Рака заняла свое место в обозе и будет отправлена в Россу при первой же оказии. А Руди туда сразу не поедет, нет.
Деньги еще не кончились, потому груз они отправят, а сами останутся. Заодно и вне подозрений окажутся. Не возвращаться ж на Россу, когда там эпидемия бесчинствует.
А уж кто ее жертвами станет…
О том более умные люди позаботятся, которым зараза не страшна.
А Руди подставляться не станет, ему такое и рядом не надобно, и близко не стояло.
Он умный.
Хотя и интересно, что там, в Россе, будет? Жаль, нельзя увидеть, что на другом конце страны происходит. Поговорить нельзя, узнать…
Очень жаль.
* * *
– Государь?
– Макарий, жениться я хочу.
– Государь?!
Не ожидал патриарх такого, а может, и ожидал, но не так быстро. Только-только царицу Марину в монастырь отправили, а Борис уже другого кого нашел?
Кого же?
Да не в том дело, найти-то несложно, а Борис ведь не развлечений ищет, он жениться хочет. А ведь жена – это не просто так, это надолго, и детей от нее Борису явно хочется, думает он о детях, и сам Борис человек основательный. И не похоже, чтобы он безумно влюблен был, его что-то другое ведет, нет у него огня в глазах, как с рунайкой, нет той искры. А вот уверенность есть.
Что ж это за женщина такая, что так царя к себе приманила?
– На ком, государь?
– На одной из боярышень.
Имя Борис называть покамест не стал, ни к чему это. Хоть Макарий и выглядел очень заинтересованным, а расспрашивать не решился, явно государь откровенничать не желает.
– А я, государь, что сделать должен?
– Подготовить все к венчанию моему. Чтобы на Красную горку две пары обвенчались, сначала Федя, а потом и я.
– Хорошо, государь. Как прикажешь, так и сделаю.
– Сделай, Макарий. Мне наследник надобен, да побыстрее.
Макарий только кивнул, свои догадки подтверждая, явно же государь не просто бабу красивую приглядел, он мать для детей своих нашел.
И когда о разговоре этом царице рассказывал – тоже о мыслях своих не умолчал. А чего тут сомневаться? Любава тоже все поняла, как видела, как слышала.
С Устиньей-то Борис на людях и не показывался, даже рядом не стоял, чтобы Фёдор не увидел, истерику не устроил. А вот боярышня Данилова постоянно где-то под ногами крутилась.
Чего удивительного, что на нее царица и подумала? Кто ж еще-то?
А вот что делать с Марфой Даниловой?
Посмотреть да подумать. Когда случится с ней что-то нехорошее… а вдруг государь жениться подождет? Не передумает, но хоть подождет чуток? Любаве больше и не надобно было, ей бы времени выиграть.
Ах, как ей братика Данилы не хватало! Вот уж кто и понимал ее с полуслова, и поддержать готов был, и помочь! А сейчас все сама, все своими руками…
Как тяжело приходится бедным женщинам в этом жестоком и суровом мире! А царицам – еще тяжелее.
* * *
Анфиса Утятьева на Фёдора охотилась, аки на дичь редкую, недоступную.
Надобен ей Фёдор?
Еще как надобен!
И государыня Любава сказала – приворожен он. Оно и может быть.
Когда Фёдор с Михайлой Устинью в комнату ее несли, Анфиса в щелочку подглядывала, видела, как Фёдор смотрел на Заболоцкую. По-хорошему-то, на баб не смотрят так.
Это ж даже не похоть была, как Фиса видела несколько раз, это… одержимость какая-то!
Приворот! Точно, оно!
А и кому разбираться еще, как не Заболоцкой? Анфиса про нее не слишком многое знала, но слухи доходили. И о прабабке ее, та вроде как травница.
Не сама ли Заболоцкая и яд подлила да на Мышкину свалила? Говорят, теперь несчастную в монастырь сошлют, батюшка ее, боярин Фома Мышкин, к государю приходил, в ногах валялся.
Вроде как договорился он с боярами о выкупе, но дочь все одно в монастырь придется отдавать. Могла ли Устинья соперницу устранить?
Хотя ей-то зачем? Царевич все одно никого, кроме нее, не заметит, не увидит. А, неважно!
Анфисе действовать надо, действовать быстро, решительно!
Кувшинчик, который ей боярин Раенский передал, вот стоит, дразнит, манит, искушает, шепчет, что и делать-то ничего не надобно. Просто Фёдора к себе заманить да водицы ему подлить заговоренной. И снимется приворот, и Фёдор лишь одну Анфису любить будет.
Почему?
А почему б и нет? Что она – недостойна? Достойна, конечно! Только действовать надобно, и побыстрее! Чем быстрее, тем лучше!
Так что Анфиса Фёдора подстерегла в коридоре. Тот как раз от Устиньи вышел, Михайла за ним, по сторонам царевич не сильно смотрел, торопился.
И совершенно случайно на боярышню налетел. Да, и такое бывает…
Ахнула Анфиса, на пол сползла, за ногу схватилась.
Фёдор глазами сверкнул. А все ж выбора нет, помочь надобно, боярышня, не девка какая, не бросишь ее на полу валяться.
– Михайла!
– Ох, прости меня, дуру, государь! – Анфиса так запричитала, что Фёдор остановился даже. – Умоляю, царевич, удели мне время! Хоть крохотное? Два слова тебе сказать бы, а там хоть со двора гони!
Фёдор вздохнул, Анфису с пола поднял, та мигом грудью прижалась, Фёдор ее хорошо почувствовал, прочувствовал даже.
А только – не то!
Вот Устя на руках его, и голова откинута, и жилка на горле тоненькая бьется – и вот девка, привалилась, плоть горячая, дышит влажно… и неприятно!
Как ручеек звонкий и болото сравнивать – можно разве? И пахнет от них по-разному. От Усти – травами да цветами полевыми, а от этой – мускусом и чем-то еще, томным, жарким… любовь и похоть. Вроде и схоже, а все ж разные это чувства, ощущения разные.
И не откажешь ведь, не оттолкнешь, потом матушка с костями съест.
– Михайла, ты меня тут подожди.
Михайла и спорить не стал.
Не верил он, что у Анфисы Утятьевой растопить Фёдора получится, чай, не первый случай. Но что б ни случилось… Усте втрое расскажут. Михайле только выгодно будет.
Опустился прямо на пол, спиной к стене прислонился. Анфиса на него взгляд недовольный кинула, но Михайле то было как медведю семечки. Посмотрели ж, не поленом огрели!
Фёдор боярышню в горницу кое-как затащил, на лавку опустил.
– Что тебе, боярышня, надобно?
– Прости меня, царевич, а только не могу я молчать больше. Люблю я тебя! Люблю!!!
Фёдор как сидел, так у него челюсть и отвисла; Анфиса же времени зря не теряла, убедительно врала, душу в каждое слово вкладывала. Рассказывала, как впервые Феденьку увидела драгоценного, как сердечко захолонуло, ножки резвые подкосились… так и упала б к нему в объятия жаркие, целовала-ласкала, обнимала – никуда не отпускала…
