– Ишь ты…
– Прости, боярыня, а только убийца – это как волк, человеческой крови отведавший. Людоед. Он не остановится, а я жить хочу.
– Может, и так.
Устя руками развела.
– Так можно мне кружево, боярыня?
– Да, конечно, распоряжусь я сейчас.
Устя боярыне вслед посмотрела.
Понятно, женщине слабой надобно быть, прощать всех, молиться, только вот не сможет она. Уже не сумеет никогда.
Под сердцем, не причиняя боли, но и не давая надолго забыть о себе, горел черный огонек.
* * *
– Илюшенька… кажись, непраздна я.
– Машенька?!
Илья на жену посмотрел. Та кивнула стеснительно. Должны были женские дни у нее начаться, а вот уж пятый день не начинались.
Она и пошла к Агафье Пантелеевне.
Маша, правду сказать, эту старушку побаивалась, слишком уж та умна, хитра и вообще – непонятная. Но Устя ей доверяла, а Марьюшка Устинье верила.
Устя Машеньке вреда не делала, ну и прабабка не сделает. Наверное.
Да не так и много ей надобно.
Но прабабка и слова сказать не дала, как увидела, сама подошла, за запястья взяла, пульс прощупала.
– Будешь у меня с этого дня печенку кушать. Много. И травы заварю, пить будешь. Ты еще не оправилась от Варенькиных родов, а ребеночка вы уже сделали.
– Правда?
– Илюшку обрадуй, вот кто запрыгает от счастья.
Маша и сама словно по облакам летела.
Илюша!
Беременность!
Первый раз она и не поняла, что это такое, не почувствовала. Не ощущала толком, как это – когда ребенок двигается, не осознала счастья. Да и как тут поймешь что, когда тебя родные то пилят, то осуждают, то попросту ругают сутки напролет. Чудом еще Варюшку не скинула.
И после родов ей с малышкой разлучиться пришлось.
Любила она дочку? Да, любила, а все ж понимала, что иначе быть должно. Когда ребенок ожидаемый, заранее всеми любимый, и она не жертва загнанная, а мама на сносях, радость семьи…
Это совсем другое, Илья это и подтвердил.
Подхватил, закружил на руках, потом опомнился, к себе прижал. А на пол не спустил, так и держал осторожно, ровно стеклянную.
– Правда?
– Прабабушка Агафья подтвердила.
– Машенька… радость-то какая! Ребенок! Наш!!!
И такое у Ильи счастливое лицо было…
– Я тебе десять детей рожу, Илюшенька! Мальчиков!
– Хоть одного, хоть десять, лишь бы с вами все хорошо было. – Мигом будущий отец забеспокоился: – Прабабушка что сказала?
– Что травы пить надо будет, она мне скажет какие, и научит, и присмотрит.
– Вот, значит будешь!
– Буду, конечно. Я тоже здорового ребенка хочу, Илюшенька. Нашего… – И такое счастье Маша от следующих слов мужа почувствовала, что чуть сердце не разорвалось, не вмещая его.
– Варюшка тоже наша.
– Хорошо! Еще одного хочу. И тоже нашего. – Маша улыбнулась хитро, ровно лисичка, и с благодарностью про Устю подумала.
Когда б не золовка, не было б у Маши такого счастья.
А сейчас оно есть.
Громадное, искристое, золотистое, словно воздух им пронизан…
Ее семья.
Самое лучшее в мире счастье.
* * *
– Устенька!
Фёдор словно из-под пола вынырнул, Устя и дернуться не успела, схватил ее ручищами своими, обнял, притянул.
– Устя, Устенька, с ума схожу, жить без тебя не могу!!!
И что с ним делать?
Кричать, чтобы отпустил? Так ведь не услышит, не отпустит.
Устя смирилась просто. Пережидала, пока ее прижимали, крутили, покрывали поцелуями лицо… вытереться бы. Неприятно! Вроде и не слюнявые губы у него, а просто – противно.
Никуда не делись ненависть и отвращение. Никуда.
Минут через десять прошел у Фёдора первый порыв, да боярышне от того не стало легче, царевич Устю на руки подхватил, прижал покрепче.
– Не отпущу! Не могу!
– Неприлично это. Люди смотрят.
Не смотрел никто, окромя Михайлы. Тот вход в коридор собой закрывал и в упор глядел, и глаза у него были… голодные.
И жестокие.
Не дождешься пощады, не умолишь, не допросишься, видела она уже у него такой взгляд, тогда, перед смертью своей. Кого сейчас он приговорил? А Фёдор о своем булькает, ровно индюк какой!
– Устиньюшка, хочешь – сейчас к патриарху пойдем? Обвенчает он нас, не денется никуда! Макарий маме родственник!
Устя ногой топнула:
– На чужом горе свадьбу играть?! Царица Марина в монастырь уехала, матушка твоя болеет, меня чуть не отравили вчера, а ты о свадьбе, царевич?! Да как язык у тебя повернулся?!
Фёдор и не смутился даже:
– Давно пора брату было эту стерву отослать. Туда ей и дорога.
– Боярышням плохо до сей поры…
– Да и пусть их! Меньше дурочек в палатах бегать будет! Устенька, хоть слово скажи – не молчи!
– Царевич… не могу я так! Не могу!!!
Фёдор и так едва сдерживался. А услышав от Устиньи умоляющий голос, и вовсе контроль над собой потерял. Сгреб девушку, к себе прижал, в губы розовые поцелуем жадным впился. Принялся глаза ее целовать, щеки, шею…
Не сразу и понял, что тело Устиньи в его руках потяжелело, вниз потянуло.
Устя сознание потеряла.
Фёдор и не удержал бы ее, Михайла подхватил, помог.
– В комнату ее надобно отнести, царевич.
Фёдор глазами сверкнул, но надобно ведь. Чай, боярышня, не девка дворовая.
– Хорошо же. Помоги.
Михайла и помог, и был уверен, что играет Устинья. Это Фёдор может не замечать ничего, не видеть. А он и розовый цвет лица подметил, и румянец, коего при обмороке быть не должно, и ресницы, иногда подрагивающие.
И это ему надежду внушало.
Устиньюшка Фёдора не любит, подальше от него держаться старается. Есть с ней о чем поговорить, ой как есть!
Но сейчас поговорить не удалось.
Пришлось положить девушку на кровать, заботам Аксиньи доверить и восвояси убраться.
Фёдор шел довольный, грудь выпятил.
Его Устинья!
Его, а то чья ж? И невинная, сразу видно! Он у любимой первым будет! Кажись, она и не целовалась ни с кем, вон как перепугалась! Это не девки продажные! Это его жена будущая…
И как приятно о том думать!
Жена.
Устинья…
Михайла за Фёдором шел и думал, что боярышня неплохо играет, талантливо. Для таких, как Фёдор, а он-то все видит. Умна боярышня, а он умнее, его за нос водить не получится.
Устинье он о том не скажет, ни к чему, и когда женится, не скажет. Мужчина обязан умнее жены своей быть, тогда в доме и мир будет, и покой.
А Устинья лежала в комнате своей и думала, что чудом ее на Фёдора не стошнило.
Вот бы ей сдерживаться не приходилось! Она бы и когтями еще прошлась, и глаза бы мерзавцам вырвала! Вздумали тискать ее, ровно холопку какую!
Сволочи!
Негодяи!!!
Обоих, и Фёдора, и Михайлу, Устя ненавидела равно. Но покамест она помолчит, ее время еще не пришло.
Но второй раз… и с Фёдором?!
Да лучше… нет! В монастырь она не вернется! В рощу к Добряне уйдет! Там для нее место найдется!
Ох… и правда, в ближайшее время туда сбегать надобно.
Марина не просто так Бориса звала, Устя была в том уверена. Поняла ламия, что Устинья рядом, вот и делать не стала ничего. А когда б ее рядом не оказалось?
Новый поводок набросила бы?
Не знала Устя, что делать надобно. С Добряной поговорить обязательно.
Не будет она покоя знать, покамест гадина эта по земле разгуливает! Не место этой нечисти под солнцем! Не место!!!
* * *
Рудольфус Истерман смотрел на раку с восхищением.
– Мощи святого Сааввы, – пояснил стоящий перед ним монах [87].
– Они… великолепны!
– По преданию, святой Саавва отказался отречься от своей религии, и его хотели разорвать львами. – Монах смотрел куда-то сквозь раку. – На арену выпустили диких животных, но львы отказались рвать святого и начали ластиться к нему, как послушные собачонки. Тогда жестокий правитель приказал разрубить святого на части, но топор затупился и не нанес вреда Саавве. И правитель, ошеломленный, принял истинную веру. А мощи святого, по преданию, несут удачу в делах государственных. Тех, которые на благо народа направлены.
