У Михайлы даже под ложечкой закололо.
Любит он эту девушку!
Лю-бит!
Пусть она ему уж один раз отказала, да жизнь длинная, могла и передумать. Особенно как на Фёдора насмотрелась да в гадюшнике дворцовом пожила.
Могла ведь?
– Устиньюшка, радость моя, сердце мое…
– Не разрешала я тебе так со мной говорить, Ижорский. – Устя от коклюшек и взгляда не подняла.
– А я без разрешения. Устиньюшка, милая, поехали со мной?
– Куда, Ижорский?
– Куда угодно! Мир большой, весь он перед нами! Обвенчаемся да и уедем. Есть деньги у меня, не придется горе мыкать.
– Ижорский, я уж говорила тебе и еще раз повторюсь. Не люб ты мне. Не надобен.
– А вот это все по нраву тебе? Царицей быть хочешь?
Михайла смотрел дерзко, зло даже.
Устя его взгляд встретила прямо, отворачиваться не пожелала. Понимала, оговорился он, не царицей сказать хотел, а царевной. Но – царапнуло.
Царицей быть – хотела, да только с Борисом рядом. Чтобы помогать, поддерживать, чтобы защищать до последней капли крови. Вот и царапнуло ее сейчас, больно…
– Твое какое дело, Ижорский? Иди себе поздорову, не замай тут!
– Так самое прямое, Устиньюшка. Люба ты мне… Неуж правда за Федьку пойдешь?
– Лучше за него, чем за тебя.
Лицо гневом исказилось, зеленые глаза ядом блеснули. Топью болотной, бездонной…
– Я тебя еще спрошу, Устиньюшка, когда время придет.
Устя только фыркнула насмешливо:
– Иди себе, Ижорский, иди, да не останавливайся.
Михайла и вылетел, дверью хлопнул.
Да что ж за наваждение такое?!
Под кожу ты влезла мне, гадина! И вырвать тебя только с кровью можно, с сердцем из груди вытащить! Да за что мне такое?!
Устя и выдохнуть не успела – дверь наново хлопнула. Перед ней Аксинья встала, руки в бока уперла.
– Вот ты как?! ДА?!
– Я? Да о чем ты? – Устя и не поняла сразу.
– Михайла! Мой Михайла тебе в любви признавался! А ты… ты… ГАДИНА!!! – завизжала Аксинья. И лицо сестре царапать кинулась.
Устя только выдохнула, сестру в угол спроваживая. Увернулась чуток да ножку подставила – отлично получилось.
– Охолони, дура. Не нужен мне твой Ижорский!
– А ТЫ!!! ТЫ ему нужна!!! – вовсе уж дикой кошкой зашипела Аксинья, но более не кидалась, поняла, что бесполезно это.
Устя только плечами пожала:
– Пройдет у него. Успокойся, никто из нас Ижорскому не надобен, разве что власть да деньги. Ради них он и на корове женится…
Может, и не стоило так-то, да сил уже у Устиньи не было. От тревоги за любимого мужчину, от поисков черного, от бессонных ночей, да и Фёдор тут, и бояре, и днем гадюшник девичий… кто ж тут выдержит? Устя исключением не оказалась. Накопилось все – и сестре досталось, не смогла боярышня спокойствие проявить.
Аксинья завизжала, ровно свинья, – и из горницы вылетела.
– НЕНАВИЖУ!!!
Устя на лавку присела, лбом к стенке прислонилась. Дерево прохладой утешало, ласкало, успокаивало.
Ничего-то не поменялось. И тогда Аксинья ее ненавидела, и теперь… и опять из-за Ижорского?
Дура… не стоит он того. Но как ей объяснишь?
* * *
Аксинья по коридору бежала в отчаянии, пока не уткнулась в кого-то большого, теплого, поневоле остановиться пришлось.
– Ой…
Варвара Раенская девушку перехватила, по голове погладила.
– Что случилось-то, деточка?
Аксинье того и хватило, слезы потоком хлынули.
– Не любит он меня! НЕ ЛЮБИТ!!! Устинья ему надобна!
Варвара девушку по голове погладила.
– Что ты, деточка. Не плачь, не надобно, все хорошо будет.
Куда там!
Разрыдалась Аксинья так, что света белого не взвидела. И из глаз текло, и из носа…
– Не нужна я ему-у-у-у-у-у! Почему-у-у-у-у?! Почему-у-у-у-у У-у-у-у-у-устька?! За что-о-о-о-о-о?!
– Пойдем, детка. Посидишь, водички попьешь, в себя придешь…
Боярыня Аксинью подхватила – и с собой повела.
Там уж, в своих покоях, и водой отпоила, и пустырника налила, и спать уложила. И к пяльцам присела, мужа дожидаясь. Было у нее о чем с боярином Раенским поговорить, было.
Муж да жена – одна сатана?
Иногда одна. А иногда – и две сразу.
Глава 10
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Аксинья и Михайла.
Михайла и я.
Глупая влюбленность, гнусный любовный треугольник, который мне и рядом был не надобен.
Неужто – потому?
И Аксинья всегда его любила? А Михайла любил меня? И только я ничего не замечала, не видела? Понимать не хотела.
Я Бориса люблю и любила и его одного видела, и Михайла меня не интересовал вовсе.
Ежели попробовать вспомнить?
А ведь он со мной разговаривать пытался, подарил что-то… я уж и не помню что. Цветок какой-то? Кажется, так и было.
Я его уронила, пробормотала что-то – и убежала.
Почему Михайла не попробовал поговорить со мной? Увезти меня? Хоть что сделать?
А ответ прост.
Нельзя со мной поговорить было. Нельзя.
И на подворье я, считай, все время рядом с матерью, и в тереме царском тоже, при мне то Аксинья была, то Танька, а не то и боярыня Пронская. Понятно, к любому человеку можно дорожку найти. Только надобно, чтобы и человек с тобой поговорить хотел. Или чтобы не выдал тебя.
И Михайла…
Он сделал то, что я считала обычной подлостью. Он никогда не любил Аксинью, я это видела. Он кривился при одном взгляде на жену, он старался не дотрагиваться до нее лишний раз. А она тянулась, и светилась, и ревновала бешено. Когда мода пошла на иноземные платья, она первая в них наряжаться начала, выглядела жутко, но пыталась ведь Михайле угодить.
Я-то думала, Михайла на ней женился, чтобы родным для Фёдора стать.
Фёдор на одной сестре женат, Михайла на другой – подсуетился? Может быть…
А могло и так быть, что Михайла ею пользовался… как заменой? Похожи мы, в темноте нас перепутать можно. А кровь одна. И сила…
Ежели бы у Аксиньи она проснулась, сила была б одинаковая.
Могла Аксинья догадаться?
Могла.
И потому Михайла с ней не разводился? Изменял ей, в имении запирал, поколачивал, когда хотел, троих детей сделал… и все равно меня в ней видел? И Аксинья знала?
И ненавидела?
Я попыталась вспомнить нашу последнюю встречу в той, черной жизни.
Меня ссылали в монастырь. Я уже о том знала, понимала, что все кончено… что же я просила?
Немногое.
Писать мне хоть иногда, хоть пару слов, чтобы я себя заживо погребенной не чувствовала.
Для меня тогда это важно было – почему?
А все просто. Аксинья для меня тогда была связью с той, прежней жизнью, в которой и родители живы, и брат, и Боренька, и я за Федьку замуж еще не вышла… хоть пара слов бы!
Хоть что!
Аксинья отказалась. До сих пор ее слова помню:
«Сдохни в застенках, дрянь бесплодная! Бесполезная! Ненадобная!»
Мне тогда очень больно было.
И… даже тогда я Аксинью пожалела. Видно было, не от хорошей жизни она это говорит. Что же я ей сказала? Вспоминай, Устя! Кажется: «Бедная моя сестричка…»
И Аксинья завизжала, веером расписным в меня швырнула и за дверь вылетела.
Я так и не поняла тогда, что ей не понравилось, чем оскорбила, чем задела? А сейчас сообразила.
Ежели тогда она Михайлу любила – и знала, кого ее муж любит…
Ей моя жалость хуже крапивы была, хуже железа каленого.
Конечно, ничего она мне не написала. И не видела я в монастыре никого, и не передавали мне ничего… нет, вру.
Семушка сказал, что бывали письма, бывали и подарки, только отдавать мне их было не велено.
В стены монастыря вошла – и умерла.
А я вот не умерла. Я, наоборот, выжила.
До меня доходили вести.
Я знала, что Фёдор привез себе какую-то шлюху из Лемберга, кажется, ее Истерман нашел. И даже знала, что он женился.
Вместо царя объявил себя королем. Казалось бы, какая разница, как называться? Но ему это было важно. Он отдал на переплавку старый венец государя Сокола, заказал себе новую корону. Зачем?
