– Да, пожалуй, – растерянно согласилась я. Нет, самочувствие у меня было хорошим – и даже слишком. Но оставаться в кофейне дольше я просто боялась. Вдруг ещё что-нибудь случится? И так впечатлений уже довольно для одного вечера.
Мэдди, похоже, давно уже стояла в дверях зала, взволнованно тиская мокрую тряпку, и даже не пыталась сделать вид, что занята работой – смотрела на нас и слушала разговор, не скрываясь. Мне следовало бы рассказать хоть что-то о Рокпорте сейчас, да и Лайзо не повредило бы чуть больше услышать о моём женихе… Но я чувствовала, что в таком состоянии могу наговорить больше, чем нужно, а потом пожалеть об этом.
Лайзо был прав – пора возвращаться домой.
Когда мы проходили через кухню, Георг перед тем, как попрощаться, спросил:
– Маркиз Рокпорт не говорил, зачем он вернулся?
Я покачала головой.
– И о помолвке пока не заговаривал?
– Нет.
– Тогда зачем… – начал было Георг, а потом нахмурился и отвернулся. – Впрочем, это не моё дело. Доброй ночи, леди Виржиния.
– Доброй ночи, Георг.
Мэдди проводила меня до самого автомобиля. Я сначала хотела предложить ей поехать ко мне и ночевать сегодня в особняке – просто так, в порыве заботливости, но потом вспомнила, что нынче в кофейне оставалась миссис Хат, которая уже час как мирно спала на втором этаже и пропустила всё веселье.
…Наверное, в автомобиле я задремала. Просто на мгновение прикрыла глаза, давая себе отдых от впечатлений, затылок коснулся мягкого подголовника… И тяжёлый, беспокойный полусон-полузабытье слетел с меня лишь тогда, когда машина дернулась, попав колесом в яму на дороге.
Потом, кажется, меня осторожно вели по лестницам наверх, поддерживая под локоть. В спальне пахло вербеной и немного дымом – камин топили. Магда помогла мне умыться розовой водой, ополоснуть гудящие от усталости ступни, переодеться в ночную сорочку – и уложила спать, заботливо, по-матерински подоткнув одеяло.
«Надо было мне взять какую-нибудь книгу о Нингене или хотя бы подборку газетных статей», – успела я подумать уже сквозь дрему.
Наверное, поэтому сны этой ночью были такими странными.
…Жара на острове делает воздух густым, как карамель, царапающим горло. Не спасает даже влажный ветер с океана, да и слаб он – в час тишины и безмолвия.
Жара.
Вдоль полосы прибоя бредут двое. Длинные пологие волны омывают их босые ноги, горькие брызги оседают на подвернутых штанинах. У того, что идет справа, кожа цвета выбеленной временем кости – мертвенная, слегка желтоватая; у его льняной рубахи длинные рукава, полностью скрывающие руки, и высокий зашнурованный ворот. На голове – широкополая чёрная шляпа, настолько нелепо-чуждая здесь, под ослепительным солнцем, у голубой воды и золотого тонкого песка, что это даже смешно.
Второй смугл, и рукава у него закатаны до самых плеч. Пальцы – намозоленные, широкие ногти – в пятнышках въевшейся краски. Волосы у него чёрные в красноту и прямые, как у островитян.
Я – призрак, молчаливый и любопытный. Солнце светит сквозь меня, волны не касаются моих ног. Я нагоняю странную пару и держусь потом в шаге позади, чтобы можно было слушать чужой разговор.
–… Мне кажется, что я болен, Сэран, – говорит смуглый. – Я сплю всю ночь и утро, до самого полудня, а всё равно просыпаюсь без сил. Я думал, дело в жаре, уехал в Марсовию, навестил дочерей… Но стало только хуже. Вчера я заснул прямо в мастерской, за работой, и едва не погубил картину.
Бледный молчит. Его волосы выбиваются из-под шляпы – до того светлые, что кажутся прозрачными. Они легче осенней паутины и наверняка на ощупь нежней шёлка – так и льнут к ветру, ласкаются…
– Ты должен оставить свои картины. Они губят тебя.
– Тебя послала Вивьен? Скажи ей, что я не вернусь. Детям лучше вовсе без отца, чем с таким сумасшедшим, как я.
– Сестра здесь ни при чём. Я просто беспокоюсь о тебе. Если не хочешь бросать живопись совсем – хотя бы отдохни от неё. Год, два… Она тебя убивает.
– Нет.
– Да, Ноэль. Да. Я вижу это ясно, как видел много раз прежде – ты сгоришь, как сгорали другие художники. Настоящие. Те, кто знал, что вложить душу в картину – это не просто слова.
Тот, кого назвали Ноэлем, наклоняется и подбирает ракушку. Смотрит на неё, очерчивает пальцем край – а потом сжимает в кулаке.
Хруст – и белая крошка высыпается из кулака на песок.
– Может, это просто старость? Всё изнашивается с течением времени. Несколько лет назад из этой раковины можно было бы сделать скребок или даже нож. А теперь она стала хрупкой. Совсем как я…
Тот, кого зовут Сэран, берёт руки Ноэля в свои – резкий, сюрреалистический контраст, темная бронза и белое серебро – и, склонившись, сдувает с безвольных ладоней белую крошку.
– Оставь свои картины, Ноэль. – Сэран смотрит в песок. – Они выпивают твою душу по капле. А человек без души жить не может.
Ноэль смеётся, но смех у него ненастоящий – колкий, царапающий, испуганный.
– Сэран, это уже слишком! Ты нарочно меня пугаешь?
И он отвечает без улыбки:
– Да. Конечно, нарочно… Посмотри, не Таи ли машет тебе рукою? Та девушка, что каждое утро приносит еду из деревни?
Ноэль щурится, глядя вдаль.
– Да, это она. – Он запинается. – Сэран…
– Иди. – Бледный легонько толкает его в спину. – Таи не стала бы приходить зря. А я догоню позже. Мне хочется ещё побыть здесь… я так редко вижу солнце.
Ноэль кивает ему, а потом бежит вдоль прибоя – в ослепительно-белое нигде, к невидимой Таи, которая ждёт его и машет рукою. Горькие брызги летят во все стороны, штаны уже промокли до колен. Он весь – солнце, соль и ветер.
Сэран долго смотрит ему вслед; губы беззвучно шевелятся. Я не слышу – угадываю слова.
– …Поздно… Но если понадобится, я сожгу все эти проклятые картины, одну за другой, Ноэль, чтобы вернуть тебе душу. Даже если потом ты будешь меня ненавидеть.
Порыв ветра, нежданный в этом испепеляюще-жарком затишье, срывает с его головы нелепую шляпу и треплет белые волосы. Океан блестит ослепительно. Соль и свет въедаются в кожу.
Жара.
Невыносимо.
Закрываю глаза…
Проснулась я лицом в подушку, под двумя одеялами. Воздуха отчаянно не хватало – отсюда и кошмары об удушливой жаре. За окном было темно. Кажется, до утра оставалось ещё далеко. Я встала, прошла к окну и выглянула наружу.
Туман. Ничего не видно.
Прохладный воздух в комнате освежил меня и изгнал последние призраки жутковатого сна. Через некоторое время взволнованность сменилась равнодушием, а затем – вновь апатичной усталостью. Я прилегла на кровать поверх одеял и сама не заметила, как уснула – на сей раз до утра. Проснулась рано. Укрытая – видимо, Магда заглянула ночью в комнату, услышав шаги, и позаботилась обо мне.
Неплохое начало нового дня.
До завтрака я разобралась с несколькими деловыми письмами, проглядела кое-какие счета и только затем позволила себе насладиться утренней безмятежностью за чашкой кофе и свежей газетой. На первых полосах не нашлось ни одной интересной статьи, они были полностью посвящены политическому скандалу – канцлер Алмании срочно отзывал своего посла. В интригах такого рода я не понимала ровным счетом ничего, да и не любила их, потому пролистала сразу до последних страниц, к экономическим новостям и светским сплетням.
Одна заметка сразу привлекла мое внимание.
В ней говорилось – какая неожиданность! – о краже только недавно обнаруженной картины Нингена. Подробности дела не совпадали с тем, что сообщил мне Эллис – неудивительно, вряд ли мистер Остроум, как подписался автор статьи, имел отношение к следствию. А вот история приобретения картины показалась мне весьма любопытной, хотя и изрядно мистифицированной.
«Неизвестный источник» мистера Остроума – кстати, не ла Рон ли скрывался за этим псевдонимом? – утверждал, что на картину указал… сам Нинген. Точнее, его призрак. Якобы мистеру Уэсту явился покойный художник и посетовал, что с его картиной обращаются неподобающим образом. На резонное возражение, что «Островитянка и цветы» спокойно висит себе в галерее и находится в прекрасном состоянии, погибший двадцать лет назад Нинген вздохнул и признался, что речь идёт о другой картине.
