Давыдов же не стал возвращаться на Базу. Он послал туда вестовых, чтобы те два десятка бойцов, что оставлены для охраны партизанской заимки, готовили к вывозу все, что только можно. Только командование отрядом знало, где находится третья, резервная База, хуже всего оборудованная, но более иных спрятанная в лесной чащи. В самом крайнем случае можно было туда отправиться. Но разве не крайний случай, что почти половина отряда полегла?
Но самое главное — Мюрат, раненный только в ногу, был у Давыдова.
* * *
Петербург.
22 августа 1800 года
— Что это? — потрясал бумагами перед моим лицом государь. — Вам есть что ответить? Наше бесславное отступление в этих бумагах?
Я молчал и смотрел на императора. Он же обо всем знает и должен понимать, что это за бумаги держит в руках. Да и само по себе обвинение меня в государственной измене выполнено более чем топорно. Я знал, что нечто готовится и думал переиграть своих недоброжелателей, сработать, так сказать «на противоходе». Они, эти недоброжелатели, идут обвинять меня, ну а я предоставляю на них компромат.
Но пришлось свои планы менять. Как не говори, что черное — белое, оно белым не будет. Общественность возмущена тем, что Наполеону не дают отпор. Попытки вразумить людей производились. В газетах то и дело, но появлялись сравнительные таблицы численности армий. Казалось, что такая наглядность должна вразумить, ведь по всем статьям Наполеон вел в Россию армию, превышающую в разы те силы, что мы можем противопоставить. Использовался нарратив, что нам приходится воевать еще и с турками, что Австрия выдерживает, скорее, воинственный нейтралитет, что Пруссия предала.
Однако, последние победы над Османской империей с теми реляциями, что слались с мест сражений еще при Екатерине, приучили людей думать, что сотня русских воинов лихо и непринужденно бьет тысячи турок. Победа над шведами, лихой поход Суворова в Северной Италии… Все это выглядело так, что сейчас имеет место чуть ли не предательство, иначе ничем другим люди не объясняют, казалось что триумфальное шествие Наполеона по русским землям.
Сейчас в руках императора были множественные обвинительные доносы на меня, что в последнее время сыплются, как из Рога Изобилия. Я имел возможности сделать так, чтобы император их не видел, но я не играл против государя, оставлять его в неведении не собирался.
Как только Наполеон пересёк границу Российской империи, на меня начали отовсюду сыпаться обвинения. То, что наша армия топчется на месте на турецком фронте, и все еще не взяла Стамбул. Что против Наполеона ничего не делаем, а вовсе трусливо отступаем. Все эти нарративы начали использовать мои недоброжелатели, коих оказалась больше, чем я предполагал.
Если раньше главным моим критиком был лишь только Растопчин, то сейчас к нему прибавился ещё и Николай Петрович Румянцев. Неблагодарный Кочубей в этой же компании затесался. Он желая заручиться политическим весом на фоне хайпа против меня, также начал говорить, что, видите ли, предупреждал меня, что он был против такой скифской тактики, которую мы применяем, и всё прочее в этом же духе.
Я сопротивлялся. Через статьи в газетах, где в пафосной форме объяснялись условия и возможности применения тактики выжженной земли, ее преимущества перед противником, который и шапками закидать может. Однако, оказалось, что я несколько недооценил своих противников. Более того, англичане, которые вновь вернулись в политическую жизнь России, моментально начали играть против меня. Была у меня встреча со Смиттом, шпионом Англии, он получил недвусмысленное предупреждение. Может сейчас чуть угомонятся.
Сперва все эти обвинения были неловкими, лишь только пробой пера. Но после начали появляться какие-то помещики, которые жаловались через прессу государю, что их земли сейчас оккупированы французами, и что они настолько верили в Россию, что забыли о своих польских корнях, а теперь России их предала. Это неплохо так било по общественному сознанию.
— Вы обещали мне победу! Я доверился вам! — кричал Павел Петрович, умело играя на публику.
У меня в руках был компромат на всех тех, кто против меня посмел открыть рот. Однако, если я начну сейчас его публиковать, то это может возыметь и обратный эффект. На фоне общего негодования всего русского общества, что русская армия вступает, мои попытки оправдаться могут казаться жалкими. Вместе с тем, государь будет осведомлен о делах ряда его подданных.
Было ли мне обидно? Не без этого. Но тут нужно было делать выбор: либо я государственный человек, который готов пожертвовать многим во имя общего дела, либо я самовлюблённый чиновник, который будет держаться за своё кресло всеми руками и ногами, или даже зубами.
— Я отстраняю вас от всех дел! — казалось, что в неистовстве кричал государь.
— Я смиренно принимаю опалу. Прошу разрешить мне отбыть к войскам, дабы доказать своим примером верность Престолу и Отечеству! — сказал я, а Павел Петровича округлил глаза.
Да, моё прошение было не по плану. Но я уже продумал стратегию, по которой смогу вернуть свой образ честного и дальновидного политика. Более того, на утверждение государя уже была положена бумага по созданию особой дивизии, но не был предложен ее командующий. Теперь у императора должно сложиться в голове, что именно я задумал еще загодя.
Вот-вот начнётся грандиозное положение под Смоленском. Более того, уже готова дополнительная армия, расположенная под Киевом, Ровно и другими городами Малороссии. Если разгром Наполеона под Смоленском будут связывать с моим именем, то я вернусь в Петербург с триумфом. А если же, мы проиграем сражение под Смоленском… То крах ожидает не только меня, — это крах всей России.
— Вы, господин Сперанский, являетесь генерал-лейтенантом. Хотите отправиться на войну? Отправляйтесь туда в чине генерал-майора! Большее я вам не доверю. Более вы не Глава Комитета Министров, — выкрикнул Император, потом резко развернулся, и ушёл, не указав на то, что я лишаюсь еще и должности канцлера.
Я видел эти злорадные лица. Как же они сейчас радуются и моему понижению в чине и тому, что я отправляюсь из Петербурга. Пусть порадуются. Уверен, что это ненадолго.
Я, с гордо поднятым подбородком, покидал Тронный зал ещё до конца так и не обустроенного Михайловского замка. Хотя, именно Тронный зал был поистине величественным, не уступавший таковому и в Царском Селе.
Вслед мне раздавались шепотки. Я прекрасно запоминал всех тех, кто решил, что раненого льва можно добивать. Да, меня не так давно начали называть «львом». Просто из своей усадьбы в Петербурге я не только не убрал, оставшихся мне в наследство от Безбородко статуй этих животных, но и заказал двух новых, отлитых в бронзе, метра два в холке каждый.
Я направлялся в свой кабинет, чтобы забрать кое-какие документы, которые уже заранее сложил. Я был готов к сегодняшнему разносу, более того, именно я пригласил представителей прессы, чтобы они воочию увидели императорских гнев против Сперанского.
— Государь вас ожидает, — сообщил мне лакей, когда я подходил к собственному кабинету в Михайловском замке.
Дверь распахнулась, в моём шикарном кресле восседал невысокого роста, в последнее время слегка похудевший, с неизменно курносым носом, самодержец всероссийский Павел I.
— Не сильно ли я вас, Михаил Михайлович? — игриво спрашивал император.
— Что вы, ваше императорское величество, в самый раз! — улыбаясь, отвечал я.
— Вы не перестаёте меня удивлять, господин Сперанский. А если вас на войне убьют? Или же я, в угоду общественности всё же окончательно лишу вас всех титулов и назначений? — с лукавым прищуром говорил государь.
— Воля ваша и Господа Бога. Ваша воля, государь, сохранить мне положение после разгрома Наполеона, воля Господа Бога оставить мне жизнь, — я серьёзно и решительно посмотрел на императора. — Ваше императорское величество, я понимаю, что лишнее напоминание о моей просьбе может оказаться неуместным. Но я прошу вас, если вдруг со мной что-то либо случится, позаботиться о моей семье и о моих детях.
