Министр иностранных дел Франции сделал всё, чтобы до Бонапарта не дошла информация о первом маршале Франции, соратнике императора ещё по событиям в Ирландии, что он оказался в плену русских. Много пришлось заплатить серебра, чтобы вестовой просто подождал отъезда из ставки Наполеона Талейрана, а уже после принес известие. Хотел Шарль возвращаться во Францию, но придётся ехать в Россию.
Возможно, для Наполеона Бонапарта ещё было непонятным, что он проиграл, даже если и получится каким-то чудом выиграть предстоящую битву за Смоленск. А вот для Талейрана всё предельно ясно. Министр иностранных дел Франции верно оценил обстановку и вероятные последствия событий. А ещё он очень плотно общался со Сперанским и даже побаивался русского канцлера.
«Может и вовсе переждать всё это, не участвуя в переговорах с русским императором или кем-то из его вельмож?» — думал Шарль Толеран покидая Могилёв. — «Так и сделаю, если только русские не пристрелят!».
* * *
Смоленск
1 сентября 1800 года.
За семь дней добраться с Петербурга в Смоленск? Рекорд ли? Отнюдь, если только передвигаться и ночью. Затруднительно, не без этого, но можно. И я это сделал. Очень быстро добрались. И даже уже успели оценить и укрепрайон в Опочке и Смоленский.
Я ждал, что начнется мое бичевание после явной опалы от государя. И всё же разница между мнениями столичного общества и в армии была существенной. Когда я прибыл в Смоленск, то ожидал услышать шквал негодования и не самого лицеприятного о себе узнать. Всё же именно со мной связывали ту тактику, стратегию, которые вынуждали нас отступать и оставлять земли империи.
Газеты из Петербурга, как и из Москвы, в обязательном порядке доставлялись в войска. И о том, что случилось в императорском дворце, все знали, так что могли начинать клевать, но этого не произошло. Может и роптали солдаты с офицерами, когда отступали, но когда тут, в Смоленске они увидели укрепления и готовность дать бой, то воодушевились. Ну и пресса работала на то, чтобы подбодрить людей в военной форме. В газетах, прежде всего в Петербуржских и Московских ведомостях, не без моей подачи появились рубрики, которые должны были в какой-то мере вдохновлять солдат и офицеров. Условно можно было их назвать «письма с фронта». То опубликуют письмо какой-нибудь дамочки, которая спит и видит славного офицера, как тот возвращается такой весь героический и славный, то мать напишет о сыне, как он служит и как она верит в победу России. Такие история, наполненные любовью, были не типичны для нынешнего времени и сильно брали за душу.
Я ехал в Смоленск через Москву и условно увидел две России. С одной стороны, Петербург, который негодует, возмущается, но уже ясно, что столице ничего не угрожает. Между тем, стало модным возмущаться.
С другой же стороны, Москва, решительно готовящаяся дать отпор агрессору. Все понимают, куда устремился Наполеон и сознание перед лицом опасности поменялось. Уже более чем достаточно добровольцев-москвичей, и многие используют свои ресурсы для помощи армии. Стоило только сказать, что Военторгу не хватает повозок и лошадей, как моментально, уже на следующий день, к отделению Военторга в Москве образовалась невообразимо длинная очередь из тех самых коней и даже людей, которые были готовы чуть ли не на своём горбу тащить всё необходимое русским войскам. Люди в этом времени что-ли другие. Хотя… А в Великую Отечественную не так было? Сколько самопожертвований. Истинно две Отечественные войны.
Народное единение и сознательность достигли такого уровня, что я не знаю, могли бы они быть когда-нибудь выше. Да и руководство Военторга во главе с несменным Ложкарём отказывается брать хоть какие-то деньги за свои поставки.
В конце концов, Военторг когда-то и создавался для того, чтобы сейчас отработать на все сто процентов, при этом не тянуть из казны средства. Но не только Военторг проявляет сознательность. Все компании, так или иначе связанные со мной, предоставляют тому же самому Военторгу ранее невообразимые суммы. Только Русско-Американская компания выделила один миллион семьсот тысяч рублей.
Учитывая то, что получилось выбить из англичан некоторые деньги, и то, что было изначально заложено в бюджете на военные действия, две крупнейших войны, с Османской империей и с наполеоновской Францией, не должны подорвать финансовую стабильность России. Напротив, мы не же закладывали в бюджет вероятную прибыль от войн. А грабить, будем, пусть даже и варварами станут называть.
Я уже два дня находился в Смоленске. Принимал командование над своей дивизией, решал вопросы с размещением личного состава, уже отправил две группы к Могилеву, чтобы там пошумели. Готовятся еще три группы. Но вот встретиться с главнокомандующим получилось далеко не сразу.
— Прошу простить меня, Михаил Михайлович, но не мог последние два дня уделить вам сколько-нибудь своего внимания и времени, — говорил Александр Васильевич Суворов. — Не обессудьте, сударь, начну разговор с дурного.
Суворов предельно посерьёзнел, потом его лицо посетила улыбка, после фельдмаршал вновь показал суровую решимость. Даже не мог и предположить, что же может одновременно вызывать и гнев, и улыбку.
— Заберите своих разукрашенных, с позволения сказать, людей. Этот ваш Толстой, называющий себя принцем, невыносим. И я погнал бы его в шею со всеми его бойцами, разрисованными и нагими, но у него бумага от вас. И только моё уважение к вам спасает этого несносного мальчишку, — сказал Суворов.
И вновь его тон был то суровым, то весёлым. Уверен, что какие бы выходки не совершал Толстой, если бы Суворову действительно не нравилось то, чем тот занимается, то кто-кто, а Александр Васильевич просто бы его арестовал.
— Александр Васильевич, Федор Иванович превзошел-таки самого Матвея Ивановича Платова в его озорстве? — спросил я.
Суворов задумался. Платов со своими выходками, в том числе и в отношении женщин, стал легендой. А когда человек становится легендой, ему уже приписывают порой то, чего не было на самом деле, но что вполне вероятно могло бы случиться. А вот Американец — восходящая звезда. Но такая, о которой легенды будут слагать и через сто лет.
Это я-то знал из послезнания, что Толстой, и в этой реальности получивший прозвище «Американец», по своей легендарности, как хулиган, способен превзойти не только Платова.
— Представляете, Михаил Михайлович, в его батальоне есть даже девки, которые, уж простите, с цыцками голыми ходят. Уже не только офицеры, но и солдаты на них облизываются, — Суворов не сдержался и усмехнулся. — Был даже случай, когда один из вольноопределяющихся из московского ополчения на рытье окопа засмотрелся на тех разукрашенных девок и так вонзил лопату себе в ногу, что сам Зиневич оперировал.
Как говорится, и смех и грех!
Что касается батальона Толстого-Американца, то больше экзотики в российской армии и придумать было сложно. Разукрашенные, татуированные, смуглокожие — они были словно с другой планеты. На самом деле, это был не батальон, а двести пятьдесят бойцов. Фёдор Иванович Толстой прибыл в Санкт-Петербург со своей свитой, а иначе это сопровождение и нельзя было назвать, только три месяца назад.
Публика в Петербурге была поражена и восхищена этой экзотикой которую являл собой и сам Толстой, набивший себе татуировки даже на лице, и те люди, которых он привёз с Гавайских островов. Так что, несмотря на начало войны, принимать у себя Толстого-Американца многие аристократические дома столицы считали за счастье, словно чудоковатое существо. Правда, государь не оценил экстравагантности молодого русского аристократа, считавшего себя гавайским принцем.
Но я видел этих ребят в деле. То, что могут они, не может ни один европеец. Уникальная пластика, способность чуть ли не сливаться с ландшафтом, — вот что их отличает. Подобным образом я и хочу начать СВОЮ войну с Наполеоном. Коньяк Наполеон — хороший, торт Наполеон — ничего так. А вот человек, как я уже понял — дерьмо!
Глава 15
Глава 15
