Значит, мы сейчас с Катериной Михайловной на западе Москвы, недалеко от метро «Сокол», где находится школа, в которой я работаю. Она живет неподалеку, в двадцати минутах ходьбы, на Балтийской улице, в новостройке, «хрущобе», многие из которых через несколько десятилетий будут сносить. Если щедрое советское государство выделило мне комнату в коммунальной квартире на Электрозаводской улице, то мне нужно ехать на одноименную станцию метро, на восток города. В этом районе я не бывала раньше, но слышала о нем. Общежитие, где мы делили комнату на троих с Лидой и Верой, находилось в Марьино, на выселках. Добираться туда было довольно долго. А вот мой тогдашний ухажер Ваня, который оказался представителем небезызывестной и очень популярной в пятидесятых молодежной субкультуры, жил в общежитии недалеко от станции метро «Сталинская», это следующая за «Электрозаводской» станция метро. Получается, мы с Катериной Михайловной (кстати, она почему-то величала себя именно «Катериной», а не "Екатериной) живем в разных концах города.
— Пойдемте, дорогая, — моя новая знакомая закончила исполнение хита про смуглянку-молдаванку, надела плащ и повязала красивый газовый шейный платок. Я еще раз восхитилась ее ухоженностью и манере с достоинством держать себя. Да и песню она исполняла звучным, грудным, хорошо поставленным голосом. Честно, не зная я, какой предмет преподает Катерина Михайловна, точно записала бы ее в учителя музыки. Вслед за коллегой я тоже надела плащ. Теперь уже точно было видно, что он — совсем не тот, в котором я попивала кофеек в Екатерининском садике рядом с Гостиным двором и надеялась провести вторую половину дня в гордом одиночестве. Ткань поплотнее, пожестче, не так сильно мнется, как на том моем плаще. И фасон другой — два глубоких кармана. На моем тогдашнем плащике были только карманы-обманки. Не далее как сегодня я, выходя из дома, чуть не выронила на землю ключи, пытаясь их положить в несуществующий карман. Кстати, о ключах — в кармане пальцы нащупали вместо привычной связки с тремя ключами (от входной двери, квартиры и почтового ящика) два тяжелых железных ключа. Надеюсь, домой попасть сумею.
Интересно, а выключила ли я утюг дома в Питере? А чайник? Хотя что переживать — чайник у меня электрический, отключается сам после кипячения, а утюгом я и вовсе не пользуюсь — ненавижу гладить вещи, поэтому покупаю исключительно те, которые не мнутся, благо дефицита в мире, где я жила до сегодняшнего дня, нет. А вот сейчас мне, кажется, снова придется «доставать» хорошие вещи.
Взяв обе одинаковых сумки — свою и Катерины Михайловны, я вышла вслед за ней на ступени парадного входа в школу. Даже не представляю, что было бы, если бы новоиспеченная знакомая их случайно не перепутала… Куда бы я пошла и что делала?
Уже стемнело. Дорожку к метро освещали только несколько тусклых фонарей. Было довольно прохладно. Я зябко поежилась в плаще.
— Мерзнете, Дашенька, — сочувственно покачала головой коллега, — а я Вам говорила: женское здоровье беречь надо. Кроме нас, о нас никто не позаботится. Молодая Вы, вот и не думаете о последствия такого безответственного отношения к себе. Вот посмотрите, — она показала на внушительный воротник своего толстого свитера, который она надела под плащ. — я всегда с собой на одну теплую вещь больше ношу. Пригодится — замечательно. Нет — ношу в сумке, своя ноша не тянет.
«Не тянет… — усмехнулась я мысленно, — но сумочку-то Вы свою мне любезно всучили под разговор, Катерина Михайловна». Ладно, ветеранам войны нужно помогать. Что-то, а про «на одну теплую вещь» больше я, как и многие питерцы, знаю издавна. И про зонт — тоже. Бывает так, что выйдешь из дома — а там плюс шесть, а к обеду — глядишь, и распогодилось. Возвращаешься вечером с работы — ливень.
Не спеша, вдыхая холодный осенний воздух, мы двинулись к дому учительницы. Я слушала бодрый рассказ Катерины Михайловны о переезде в новую квартиру. Она рассказывала, какие обои купила, как в журнале вычитала о самодельном советском изобретении, с помощью которого обычный пылесос можно было превратить в пульверизатор, какие красивые чеканки она повесит на стену и где «выкинули» бразильские апельсины… И уже во второй раз я порадовалась потрясающей возможности пообщаться с еще живой и вполне не старой свидетельницей страшных событий 1941–1945 гг. Почему-то уже не впервые в жизни я замечаю, что люди, пережившие войну, разруху, голод нередко сохраняют позитив и способны намного больше радоваться жизни, чем современные молодые. У меня вдруг защемило сердце при мысли о том, как в реальном мире мало осталось ветеранов войны…
Мне вдруг вспомнилась соседка моей подружки Риты, Мария Дмитриевна, бывшая балерина и заслуженная артистка, много лет лет жизни отдавшая работе в Мариинском (ранее — Кировском) театре. Будучи еще девочками, мы нередко забегали к ней в комнату — попить чаю с вкуснейшими пирогами. Сколько я ее помню, Мария Дмитриевна всегда была на позитиве, бодро интересовалась нашими успехами в школе, на работе, давала дельные житейские советы, несколько раз выручала меня небольшой суммой денег.
Война застала ее на даче в Сестрорецке. В блокадном Ленинграде очень быстро отключили все: лифт, электричество, воду, канализацию. Мама и бабушка Марии Дмитриевны таскали домой ведра с водой из Фонтанки и Невы. В страшную блокадную зиму 1941–1942 года маленькой Маше было всего пять лет. В самом начале, когда стали бомбить город, Маша с семьей переезжала то туда, то сюда. Довелось им ночевать и в подвалах Эрмитажа. Потом Маша заболела дифтерией. Ее определили в больницу, а над кроватью повязали синюю ленту, что означало: «Больной безнадежен». Однако Машу все-таки выходили, она выросла, выучилась, блистала на сцене в СССР и за его пределами, воспитала великое множество талантливых артистов балета… До сих пор уже взрослая Мария Дмитриевна убеждена, что именно та болезнь помогла выжить, и не только ей, а и ее родственникам.
«Осталась бы дома, — говорила она, — мама и бабушка отдали бы мне последнее, а сами умерли. А в больнице кормили нормально».
Огромную коммуналку, в которой жила моя подруга Рита, давно расселили. Мария Дмитриевна сейчас живет в хорошей трехкомнатной квартире на Вознесенском проспекте. Иногда я звоню ей, чтобы поинтересоваться, как дела и здоровье. До сих пор она сохранила абсолютно ясный ум, трудоспособность, почти каждый день ходит на работу — в Академию балетного искусства — и периодически бодро говорит мне: «Галка, запомни! Никогда нельзя унывать: ни тогда — в войну, ни сейчас, иначе — погибель!». Эту фразу я себе напоминала много раз во время разных жизненных обстоятельств, и теперь с уверенностью могу сказать, что именно она не дала мне сойти с ума.
— Пришли, Дашенька! — неожиданно вернул меня к реальности голос новой знакомой. Ничего себе — так быстро дошли! Как это все-таки здорово — жить рядом с работой! Я огляделась. Мы стояли возле новенькой пятиэтажки. Кое-где в окнах горел свет, но было много и темных квадратиков. То ли новоиспеченных владельцы квартир еще не вернулись с работы, то ли не все квартиры еще заселены. Наверное, сидят сейчас бывшие владельцы коммуналок на чемоданах, пакуют свои чашки-ложки и ждут не дождутся, когда же наконец заселятся в отдельную квартиру.
— До свидания, душенька! — Катерина Михайловна по-матерински аккуратно одернула на мне плащик, подняла воротник легонькой кофты повыше и строго-настрого наказала:
— Идите по освещенной дороге, сразу домой и нигде не задерживайтесь!
— Ладно, — улыбнулась я, ничуть не обидевшись на наставления, отдала Катерине Михайловне ее сумку, попрощалась зашагала к метро. Сумка была совсем не легкой и я от всей души посочувствовала своей коллеге: было видно, что ноги у нее, несмотря на еще не пожилой возраст, не совсем здоровые. То ли ранение было, то ли жесткий военный быт способствовал развитию подагры или еще какой болезни… Хоть Катерина Михайловна и держалась с большим достоинством, было заметно, что проблемы со здоровьем у нее уже есть. Впрочем, кто бы говорил… Пятидесятилетняя Галя, бывшая продавщица, тоже на спортивный разряд вряд ли сможет сдать.
