Едва переступив наутро порог школы, я стала подозревать, что произошло что-то нехорошее. Стайки учеников, обычно громко галдящие, сегодня выглядели какими-то притихшими. А войдя в учительскую, я увидела бледные, как мел, лица коллег.
Глава 21
Ничего не понимая, я стянула шапку, шарф и растерянно оглядела коллег. Все они не сидели как обычно — каждый за своим столом, а стояли вместе, сгрудившись у стола Натальи Дмитриевны. Учителя с бледными лицами суетились возле нее, предлагая то чай, то кофе. Она не реагировала. Я в изумлении заметила, что выглядела Наталья Дмитриевна сегодня совершенно не похоже на себя: обычно прилизанные и собранные в кичку на затылке волосы были распущены, лицо заплакано, мышиного цвета пиджак и юбка отсутствовали, а вместо этого на ней был накинут простенький домашний халат, а ноги были обуты в уютные домашние тапочки. Учительница не плакала, но смотрела вперед ничего не видящим, стеклянным взглядом и бесконечно повторяла одну и ту же фразу:
— Как же она теперь без него-то будет? Это все я, это я во всем виновата… Отпустила… Отпустила…
Я в растерянности остановилась, понимая, что произошло что-то страшное. Кто такая «она»? И кто такой «он», которого больше нет? Моя палочка-выручалочка — Катерина Михайловна, взяв за руку, тихонько отвела меня в сторону и рассказала, что случилось. А случилась трагедия.
Вчера днем, когда я мирно отсыпалась у себя дома после знакомства с советской стоматологической помощью, вдоволь наплескавшись в ванной и наигравшись с Иришкиной овчаркой Найдой, в квартире на Балтийской улице, неподалеку от нашей школы, произошло убийство. Накануне в учительскую позвонила мама шестиклассника Кости Соболева и попросила отпустить сына с уроков — нужно было помочь с новой мебелью. Успеваемость у Кости была хорошей, уроки он никогда не прогуливал, и поэтому завуч Наталья Дмитриевна, со скрипом, конечно же, но согласилась.
Мама Кости ушла в магазин, а паренек остался дома.
— А откуда Вы все так хорошо знаете? — изумилась я. — Вроде в органах никогда не работали…
— Тише! — также шепотом одернула меня Катерина Михайловна и обернулась на коллег, но те, не обращая на нее внимания, продолжали утешать Наталью Дмитриевну. — Софочку, подружку мою, помните? Так вот, она — криминалист, выезжала вчера на место, все видела.
По словам Софьи, подруги Катерины Михайловны, которые она мне передала, двенадцатилетний школьник был зверски убит.
— Ограбить хотели? — спросила я, стараясь говорить как можно тише.
— Да, — кивнула коллега. — Денег взяли, не то что бы много, но и не сильно мало, рублей шестьдесят, а еще мелочевку: одеколон «Шипр», свитер… Это ж какой мразью надо быть, чтобы так поступить!
— А мать? — упавшим голосом спросила я. В целом, можно было и не спрашивать. Ясное дело, что.
— Рассудком тронулась, — с горечью констатировала Катерина Михайловна. — В «Кащенко» ее забрали. Все спрашивала следователей, что ребенку приготовить, когда из школы вернется: яичницу или омлет… Знаете, Дарья Ивановна, мне в жизни многое повидать пришлось, но чтобы ребенка ради шестидесяти рублей да паршивого одеколона зарубили, слышу впервые.
— А она чего плачет? — продолжала допытываться я, глядя на совершенно неузнаваемую Наталью Дмитриевну. — Он ей родственник, что ли? Я думала, она и плакать-то не умеет. Мне кажется, зря она в педагогику пошла, а не в театральный. Ей бы сотрудниц гестапо в фильмах играть…
— А не ерничайте, Дарья Ивановна, — вдруг одернула меня коллега, мигом утратив свой дружеско-материнский тон. — Не судите людей по обертке. Видите, и у нашей «Снежной Королевы» сердце оттаяло. Любит она всех мальчишек и девчонок, по-своему, но любит. И Лютикова Вашего она бы не отправила в колонию, так, сгоряча сказанула. А как про трагедию узнала, прибежала в школу, в чем была.
— Ладно, была неправа, — призналась я, устыдившись. — Так что делать будем? Кажется, наша Наталья Дмитриевна недалека от того, чтобы вслед за Костиной мамой отправиться.
Как на грех, я высказалась слишком громко, и случайно услышавшая меня завуч зарыдала.
— Бедная мать… Это же надо такое пережить…
— Ступайте-ка на урок, Дарья Ивановна, — по-доброму, но настойчиво выпроводила меня Катерина Михайловна. — И Вы, коллеги, у кого нет «форточки», расходитесь. А мы уж с Натальей Дмитриевной посидим, потолкуем… Да? — и она дружески обняла «Снежную Королеву».
На совершенно ватных ногах я отправилась в класс. Я вдруг вспомнила этого Костю: он вместе со своим другом катался на школьном паркете, когда я впервые в жизни вместе с Катериной Михайловной переступила порог школы. Надо же, какая нелепая случайность… Не останься он в тот роковой день дома, ничего бы и не было… И теперь Наталья Дмитриевна, в которой вдруг проснулись человеческие чувства, ошибочно решила, что только она виновата в случившемся… Если бы она не отпустила Костю Соболева, он бы не подвергся жестокому нападению и остался жив…
Да разве можно себя за это винить? Получается, тогда виноватыми можно считать кого угодно: Костину маму, которая попросила сына помочь с мебелью, продавцов мебели, которые организовали доставку именно в этот день, строителей, которые построили дом в этом месте… Не было бы дома — не было бы и квартир, не было бы незваного посетителя. Ну бред же! Откуда бедной Наталье Дмитриевне знать, что произойдет в этот роковой день?
Ладно, надеюсь милая и обаятельнейшая Катерина Михайловна найдет нужные слова и приведет болезную в чувство, а мне нужно заняться текущей работой. Я провела положенные занятия, опросила учеников, заполнила журнал… Все шло, как обычно. Разве что на занятиях в классе, где раньше учился Костя, было очень тихо. Никому и в голову не приходило шуметь и барагозить. Как на грех, мне нужно было именно в этот день провести там урок, заменяя заболевшую старенькую учительницу. Стараясь не смотреть на место, где когда-то сидел Костя, я наскоро рассказала тему и сразу же после урока покинула класс. Я даже не представляла, что испытывали ребята, в одночасье потерявшие друга, и не знала, как их утешить.
Новость о трагедии разлетелась по школе моментально, и другие ученики тоже выглядели притихшими и подавленными. Не в силах больше находиться в школе, я сразу же после уроков ушла домой, не оставшись по обыкновению попить чаю в учительской. Однако и там отрешиться от всего произошедшего не получилось. На ушах стояла вся Москва. Даже жильцы моего дома, находящегося довольно далеко от Балтийской улицы, — и те вовсю судачили. Детей на улице было немного: напуганные родители держали своих чад дома под присмотром.
В квартире, где я проживала, было не лучше: родители Эдика и Игоря, вполне уже взрослых парней, запретили им приближаться к входной двери, если кто-либо звонит. Даже на тренировки вечером их провожал отец, и он же забирал их домой, несмотря на яростные протесты подростков: «Ребята засмеют же!». Анечка, мама Егорки, перестала пускать сына на прогулки и вовсе хотела запереть в комнате, благо я уговорила ее хотя бы разрешить тому бегать по квартире. Родители Ирочки, на которой Егорка собрался жениться, точно сумасшедшие, ходили за дочерью по пятам, вздрагивая от каждого звонка в дверь.
Я не видела в этой ситуации ничего смешного и отчаянно понимала родителей, беспокоящихся за жизнь своих чад. Были бы у меня дети — и я переживала бы точно так же.
С того трагического дня, взбудоражившего всю Москву и разделившего жизнь многих людей на «до» и «после», я не переставала ни на минуту думать о произошедшем и думать, чем же я могу помочь. Кажется, я поняла цель своего теперешнего пребывания в СССР: я, единственная из всех, должна была знать, кто преступник. Если его в итоге поймали, то я хоть краем уха, но должна была об этом слышать… День за днем я перебирала в памяти все, что слышала о громких событиях в Москве шестидесятых годов, но ничего путного мне в голову не приходило. Кажется, приблизительно в это время открылся театр на Таганке, стала выходить передача «Спокойной ночи, малыши»… Юный метростроевец Коля в исполнении Никиты Михалкова спел песню «А я иду, шагаю по Москве», которая стала неофициальным гимном столицы… Но все это было не то…
