— Ну, как, вспомнил, откуда у тебя ствол?
Повторяю, как заклинание.
— Я не знал этих людей. Не знаю.
— Тогда откуда на пистолете твои отпечатки?
Ганк не просто так ото всех прятался. Это он убил семью Кроули, и теперь очень ловко повесил убийство на меня.
— Был еще один ствол, — говорю я. — «Смит энд Вессон». Оружие принес Ганк, наш главный, я не знаю его настоящего имени. Решил проверить, кто из нас владеет огнестрелом, я выбрал «Глок», выстрелил пару раз по мишени.
Поднимаю голову, смотрю на Джима, но теперь его лицо непроницаемо. Пожевав губами, он говорит:
— Долго думал? Сам-то понимаешь, как глупо звучит твоя версия? «Я не знаю его настоящего имени». Только железное алиби может тебя спасти. Вспоминай, где был двадцать третьего, с кем встречался.
Где был? В Гнезде.
— Я встречался с Ганком и Крошкой, она представилась как Кэтти, и сейчас, судя по твоим словам, в реанимации. Кстати, как она? Кэтти может подтвердить, что мы были вместе в тот вечер.
— В себя не пришла. Врачи говорят, что надежды мало, еще немного, и ее отключат от аппарата искусственной вентиляции легких.
Неужели я похож на маньяка, способного расчленить девушку? Страха больше нет, отчаянье отступило, словно я смотрю фильм про наивного дурачка с собой в главной роли. Такого со мной просто не может случиться. Все это происходит с другим персонажем, я только зритель, вскоре фильм закончится, и я пойду домой.
— Тут ты прав, из дома семьи Кроули действительно были украдены два пистолета, — кивает Джим. — Расскажи о мотивах убийства, и, возможно, тебе дадут не пожизненное, а лет двадцать. Это я вел то дело, я рассматривал свежие трупы. Ты… — он замирает, шевеля губами. Так вот почему этот полицейский так меня ненавидит. — Ты просто монстр, Райт, псих и садист.
Это Ганк псих и садист! — хочу крикнуть я. Но вместо этого, с трудом сглотнув, говорю:
— Я не знал Джона Кроули и его дочерей. Мне незачем было их убивать.
Джим медленно качает головой:
— Если это так, то мне жаль тебя, потому что выкрутиться вряд ли получится, ты по уши в говне.
— Неужели не ваша работа — искать преступников и наказывать их? Меня же подставили. Раз Ганк у вас, то допросите его, сделайте что-нибудь, потому что я не виновен!
— Если бы ты знал, как часто я вижу таких как ты «подставленных и невиновных», то поберег бы силы. О законе Вейера ты прекрасно осведомлен, Райт.
— Да уж, он развязал вам руки, — подавленно бормочу я. Закон этот усилил криминальную ответственность подростков и в последние полгода привел к целой волне посадок, полицейскому беспределу и расцвету коммерческих тюрем, где такие, как я, вкалывают на благо корпораций. Вкалывают и дохнут там пачками, потому что нас используют на вредных производствах, всяких фабриках химии и прочего. Корпорации и продвигали этот закон в сенате, как мне недавно объяснял Марио.
— Мне пора, — заключает Джим. — Твоя мать пришла некоторое время назад, ждет. Подготовься к короткому свиданию.
Меньше всего мне хочется сейчас видеть мать, она не принесет ни утешения, ни помощи. Прав был Марио, напророчил, что я плохо кончу.
Меня приводят в камеру, разделенную на две части пуленепробиваемым стеклом. Чувствую себя в аквариуме. Мама сидит на стуле напротив, ее лицо распухло от слез, она постарела на десяток лет. Сейчас набросится с обвинениями, вон, даже в глаза не смотрит… Но вместо этого она внезапно шепчет:
— Я не верю, что ты сделал это.
Это неожиданно, и мое сердце сжимается. Она — единственный человек, который в меня верит, может, этого достаточно, чтоб не отчаяться? Держусь из последних сил, даже улыбнуться удается.
— Мама, это правда не я. Девушка, которая сейчас в больнице, может подтвердить мое алиби.
Она кусает губу, смотрит исподлобья, теребит браслет на запястье.
— Ник… — видно, что каждое слово дается ей с большим трудом. — Прости меня. Если бы не я… Если бы не та ссора…
Мама роняет голову на сложенные руки, и плечи ее вздрагивают.
— Перестань! Я уже взрослый, справлюсь.
Говорю — и сам не верю своим словам, ощущение, что мир рассыпался на осколки и летит в бездну, и я лечу вместе с ним.
— Я очень перед тобой виновата, — говорит она, глядя на свои руки. — Мало занималась тобой, и ты связался с плохой компанией. Если бы можно было повернуть время вспять…
Она говорит и говорит, перемежая речь рыданиями, и я впервые в жизни чувствую себя сильнее и взрослее ее. Наконец, когда она замолкает и лишь тихо всхлипывает, отвечаю:
— Мама, послушай… Со мной была девушка, ее ранили, и она в больнице в тяжелом состоянии. Ее зовут Кэтти. Она моя единственная надежда. Проследи, чтобы ее не отключили от приборов, о ней некому позаботиться, она сирота. Если Кэтти умрет, некому будет подтвердить мое алиби. Спасибо, что веришь в меня.
— А про отпечатки пальцев на пистолете — правда? — в голосе матери слышится мольба.
— Да, но пистолеты принес приятель, и мы стреляли по мишеням. Этот парень и подставил меня. А я даже не знаю, задержали ли его, нам не дают видеться. Я вообще ничего не знаю, кроме того, что я не убийца.
— Время заканчивается, — доносится из коммуникатора, и мама вдруг говорит:
— Ник, я выгнала Марио.
Я удивлен. Серьезно? Хоть что-то хорошее!
— Правильно. Ты заслуживаешь лучшего, честное слово. До свидания, ма.
— Я очень тебя люблю, — по ее лицу катятся слезы, падают на блузку, оставляя темные пятна.
— И я тебя.
Мама уходит, все время оборачиваясь, и я остаюсь один. Являются полицейские и уводят меня в камеру.
Глава 4. Справедливость
Прошла пара судебных заседаний, я присутствовал на них один — ни Мэг, ни Ганка. Задержана она или нет, я не знаю, но Ганка схватили. Он всеми силами старается переложить вину на меня, а я отчаянно пытаюсь утопить его.
В зале суда так много людей, что кружится голова, хочется раствориться во всем этом и исчезнуть. Меня сажают в клетку, будто дикого зверя. Среди присутствующих из знакомых только мама и государственный адвокат. Он относится ко мне с пренебрежением, надежды на него мало. Может, хоть он знает, что с Крошкой. На мой зов он оборачивается не сразу, я задаю вопрос, он дергает плечами:
— К сожалению, ее состояние без изменений.
Значит, мне не на кого рассчитывать.
Заходит судья, и гул в зале затихает. Я подбираюсь, подаюсь вперед. Следует стандартная процедура начала заседания, я уже знаю ее наизусть.
А вот и первый свидетель обвинения — невысокий лохматый мужик, в котором с трудом узнаю собутыльника Виски. Заикаясь, шепелявя, он рассказывает, как пришел к сторожу отметить свой развод, а потом в дверь постучали, и Виски (которого, оказывается, зовут Дональдом), пошел открывать и исчез, но были слышны звуки борьбы, потому пришлось схватить пистолет.
Горбоносый прокурор, похожий на коршуна, кивает на меня:
— Вам знаком этот молодой человек?
Свидетель надевает очки, но все равно щурится:
— Он, что ли, в меня стрелял? Хрен знает, эти парни были в масках.
— У кого было оружие? — продолжил прокурор.
— У девки и еще у кого-то. Говорю ж: на них были маски. Я, значит, стреляю на движение и чувствую, что-то не то. Что-то словно жжет внутри, смотрю, значит, на свое пузо, а там кровищи… ну я и…
Прокурор поднимает руку:
— Спасибо, достаточно.
Потом выступает незнакомая пухлощекая женщина, не сразу понимаю, что она рассказывает про дочку Джона Кроули, того самого мужчины с фотографии. Оказывается, это его родная сестра.
— Он жаловался, что Лиз встречается с подозрительным парнем и совсем лишилась рассудка. Потом мы какое-то время не виделись. Как сейчас помню этот звонок полицейского, — голос ее дрожит, и она замолкает.
— Что он еще рассказывал про парня дочери? — спрашивает обвинитель. — Может, вы его видели?
Женщина скользит по мне взглядом и мотает головой:
— Нет, не видела. Сколько можно меня мучить? Все это я рассказывала много раз. Одного хочется: чтобы вы наказали преступника. У Джона была такая семья! — она всхлипывает и прячет лицо в ладони, плечи ее вздрагивают.
