Вот и сейчас он стоял передо мной — уже совсем старенький, ссохшийся, будто восковая мумия. Однако, несмотря ни на что, Андрей Степанович не растерял жизнелюбия — его выцветшие глаза лучились добротой к людям. В ходе жизни я много раз замечала, что именно эта черта нередко свойственна людям, достойно пережившим Великую Отечественную Войну…
Я, признаться, и думать забыла о милом старичке. Скорее всего, он и сам не подозревал, что уже дважды становился свидетелем моего прыжка во времени… Только как он очутился здесь?
— Ищете кого-то? — учтиво спросил Андрей Степанович, нашаривая и надевая на нос очки. — Лицо какое-то знакомое… Где-то я Вас видел, душенька, а вот где, не могу вспомнить…
— Я школьный директор, Дарья Ивановна Кислицына, — представилась я.
— Ох, голова садовая! — хлопнул себя по лбу старичок. — А я и не признал… Неловко-то как вышло! Не признал школьного директора! Здравствуйте, здравствуйте, Дарья Ивановна. А меня Андреем Степановичем величать. Старый я уже, тяжело ходить мне, вот и отсиживаюсь в библиотеке. На улицу редко выхожу — только до сельпо и обратно. Контузия у меня, с войны еще, и ноги плохо ходят… Поэтому и не припомнил я Вас. Может быть, если бы раньше видел, то и припомнил. Работал я раньше в Москве на заводе, фотография моя на доске почета висела, а потом на пенсию вышел. Домишко у меня тут в Клюевке неподалеку от библиотеки, еще с довоенных лет. Вот и нашел себе работенку посильную, чтобы на пенсии не скучать. Родители Анечки моей, супруги покойной, его построили, аккурат когда…
— Я насчет клуба поговорить пришла, — вежливо прервала я исторический экскурс. — Председатель наш, Аркадий Павлович, говорил, что здесь можно вечерами кружки устраивать?
— Ась? Клумба? Так клумбы — это ж во дворе, дорогая, — зачастил глуховатый старичок. — Я цветочки-то там каждую весну высаживаю. Вы не волнуйтесь, все в порядке, за клумбами ухаживаю. И детишек пускаю во двор поиграть, только чтобы не рвали…
— Да я не про клуб, а про клумбу! — громче сказала я. — Клуб! Занятия проводить будем! Плакат надо нарисовать! Клуб для взрослых тут будет. У Вас же помещение вечерами пустует.
Спустя несколько минут подробных объяснений старичок понял, что я имею в виду. Лицо его прояснилось. Он снова заулыбался.
— А… Сказал он… понял… клуб! А то я про клумбу подумал… Клуб, знаю! У нас помню, тоже раньше на заводе собрания проводили… По вечерам. Книжки нам там всякие вслух читали… Я один раз уснул и захрапел, пока товарищи мои меня в оба бока пинать не начали… А иногда и танцы были. Вот, помню, мы с Анечкой, невестой моей…
— Аркадий Павлович говорил, у Вас можно ватман попросить… Для плакатов… — снова вежливо прервала я старичка, любящего ударяться в воспоминания. — Говорит, раньше фильмы крутили тут на проекторе, на бумаге афиши рисовали, а потом народ перестал ходить, и все заглохло…
— Ватман… ватман… А, бумага, что ль? — сообразил Андрей Степанович. — Ну так и говори, что бумага. А то напридумывали ватманы какие-то…
Вечером того же дня я сидела в гостях у своей дражайшей приятельницы Катерины Михайловны и на пару с ней малевала плакаты с объявлениями о занятиях в кружках макраме и пения. Климент Кузьмич, что-то напевая себе под нос, ковырялся в саду и ждал, пока в печи дойдет пирог с курицей.
— Наша старенькая учительница музыки Евдокия Никитична согласилась вести занятия хора для взрослых, — поделилась я радостной новостью. — Поставим ей занятия как раз в те два дня, когда она работает в школе. А в остальные дни она сможет отдыхать… Только репертуар надо бы нашим деревенским сменить. А то песни у них — то про тюрьму, то про водку, то вообще какие-то частушки матерные…
— А как Вы хотели, Дарья Ивановна? — развеселилась приятельница. — Вы бы слышали, что мой Клим исполняет временами… Уж сколько я его ругала за частушки про Ивана Кузина… А с другой стороны — не романсы же нашим деревенским исполнять. Под романсы особо навоз не покидаешь…
— Ну что ж, может, Евдокия Никитична их романсам и научит, не все же навоз кидать… Может, привыкнут хоть иногда культурно время проводить, — предположила я.
— Может быть, Дарья Ивановна, — согласилась приятельница. — Добрая Вы душа… Ничего себе, все людям. Всем на свете помочь хотите.
— А я вот в выходные я в Москву собираюсь. Навещу в детской больнице Витю Дробышева.
— Разумно, — согласилась приятельница. — А Дениску?
— А Дениска дома уже, выписали его.
— Как он себя чувствует?
— Хорошо, — улыбнулась я. — Уже вовсю мячом стучит во дворе о стену дома, хоть и не рекомендовали ему пока вставать. Будущий Стрельцов…
Веснушчатый Дениска уже пришел в себя после нападения и, несмотря на сотрясение, выбегал периодически во двор частного дома попинать мячик о стену, чем доводил мать до истерики. Паренек собирался стать футболистом и мечтал играть за «Торпедо».
— Слушайте, Дарья Ивановна… — немного замявшись, сказала подруга. — Право, неловко вас просить, но не могли бы Вы ко мне домой зайти, цветочки полить? Я их думаю в следующий приезд насовсем сюда забрать, а то совсем зачахли без ухода. А пока они еще у меня там, в московской квартире. И, если Вас не затруднит, могли бы ящик почтовый проверить? Жировки вроде должны прийти… Я Вам ключики оставлю… А то я в прошлый раз забыла, голова дырявая совсем.
— Без проблем! — отозвалась я. Помочь приятельнице мне было совершенно не в тягость. «Жировками» в Москве называли квитанции на оплату услуг ЖКХ. В Питере я, признаться, о таком не слышала, хоть и прожила там полвека. Что ж, в каждой избушке свои погремушки.
* * *
До детской больницы, в которой лежал Витя Дробышев, я добралась без приключений. Вопреки моим опасениям, Витя не лежал в реанимации, подключенный к аппаратам, а, сидя в коридоре отделения и отчаянно жестикулируя, вовсю трещал о чем-то с приятелями по несчастью. Кто-то из пацанов неуклюже передвигался на костылях, у кого-то перебинтована голова…
Увидев меня, парень несказанно удивился, а потом встал, слегка поморщившись, и пошел ко мне.
— Я сейчас, пацаны, — бросил он ребятам. — Ко мне учительница пришла…
— Привет! — встретила я пострадавшего. — Как самочувствие? Присядем тут, в уголке?
— Здравствуйте, Дарья Ивановна! Хорошо! Давайте присядем! — бодро ответил мужественный парень. — Операцию сделали, все нормально…
— Не болит? — обеспокоенно посмотрела я на подростка.
— А чего за живот только что держался?
— А… это… Да, наверное, в столовой что-то не то съел…
— Точно ничего уже не болит? — наседала я.
— Нет! — бодро хорохорился Витя. — Вообще не болит. Только врач говорит, еще неделю минимум тут валяться придется, а то и две…
— Ну что ж, — желая его успокоить, сказала я. — Отдохнешь, подлечишься…
Однако Витя вовсе не обрадовался перспективе двухнедельного ничегонеделания.
— Отчего отдыхать-то? — бросил он, нахмурившись. — Год только начался. Не успел я еще устать. Да и по дому дел куча. Сестренок нянчить надо.
— Слушай, — попыталась образумить я трудягу. — Ну сам посуди: кому какая польза будет, если ты не долечишься? Маме, сестренкам твоим? Вот пойдешь дрова колоть, и швы разойдутся… Хочешь снова в Москву с мигалками ехать?
— Я отстать боюсь от программы, Дарья Ивановна. Очень боюсь… — потупив глаза, признался Витя. — Я потом в райцентр хочу переехать, в тамошнюю школу, в девятый класс поступить. А потом — в институт хочу пойти, на юридический факультет. Хочу следователем стать, как мой отец, и с преступностью бороться. А куда я пойду, если аттестат у меня будет с тройками? Я же деревенщина… Ну кому я там троечником нужен? Там, говорят, конкурс — ого-го! Москвичей полно будет с золотыми медалями. Куда мне с ними тягаться?
— А зачем в райцентр-то тебе ехать? — не поняла я. — У нас же в деревне тоже открылась школа.
— Так у нас же только семилетка, — удивленно посмотрел на меня Витя. — А мне надо всю программу кровь из носа окончить, чтобы в институт поступить.
