Она подняла руку и сжала пальцы, скручивая воздух жгутом. И повинуясь воле её, он смял треклятую пулю. А затем, протянувшись по следу, ударил и стрелка.
Опрокинул наземь.
И приковал к земле тонкими нитями корней.
Вот так.
— Назад! — голос и воля её остановили рванувшегося к стрелку демона. И тот послушал.
Тук-тук-тук.
Она обернулась.
Мелецкий ещё дышал. Он ведь одарённый, он сильнее прочих. И значит, справится. Он просто обязан справиться!
— Дань, ты…
Пламя его догорало. Ульяна видела, как дар уходит в дыру, которая становится лишь шире, будто пуля разъедает его изнутри. И поняла вдруг, что ничего не сделает.
Никто ничего не сделает.
— Вась!
Демон покачал головой.
— Это чёрная кровь. Откуда у вас такой яд? Он и демона свалит.
А Данька не демон. Данька… просто Данька и вот.
— Целитель…
— Не спасут. Его никто не спасёт.
В этом обличье у Василия голос другой. Низкий и хриплый. Скрежещущий даже.
— Никто, кроме тебя. Если ты решишься.
Она? Ульяна никогда и ни на что не могла решиться. А тут… тут ведь речь даже не о смене работы или чём-то таком. Она не сможет! Она не справится! У неё никогда ничего не получалось толком.
Но если она не справится, то Даня умрёт.
Тук-тук-тук…
Ульяна вдохнула.
— Вась… ты хочешь увидеть источник? Бери Даню. И… и не уверена, что мы сумеем вернуться. Поэтому я пойму, если ты откажешься. Я тогда сама. Как-нибудь.
Что она сможет сама-то? Никогда и ничего… и тут тоже. И как так вышло? Как?
Демон с белоснежными рогами, которые загибались изящными полудугами, наклонился и поднял человека.
Тук-тук.
Кто там?
Ведьма.
Ведьма-неудачница.
Глава 40
О родительской любви и некромантах
Навстречу шёл эльфийский стражник, одетый в лёгкую броню из тёплой кожи ленивого медведя, что живут около городов, потому и называют ленивыми, чтобы напасть на еду из-за огромных кустов, не бегая за добычей.
О тяжкой жизни крупных хищников в фэнтезийных мирах
Наум Егорович ожидал увидеть… А сложно сказать, что он ожидал увидеть. Чудовище? Монстра со щупальцами и чешуей? Бледную тень с горящими глазами?
Нет.
Но и не обычного паренька.
Сперва-то Наум Егорович и его не увидел. Он не очень понимал, что сотворила Калина Врановна, как она одним шагом преодолела двери высочайшего уровня защиты, а что-то подсказывало, что не только их, но главное, что это преодоление завязало кишки тугим узлом. И Наум Егорович даже икнул, пытаясь сдержать тошноту.
Ну а потом, как получилось не опозориться, и огляделся.
Комната эта на первый взгляд мало отличалась от прочих. Разве что была побольше. Конкретно побольше, просто окрестная белизна мешает оценить размеры. И не сразу понятно даже, что белизна эта не от побелки. Камень белый. Прям как снег, даже искрится будто бы. А по камню чернотой расползаются рунные узоры, разглядеть которые почему-то не выходит. Наум Егорович пытался. Но чем пристальней он вглядывался, тем сильней начинала болеть голова. И уже вот не руны, не узоры, но словно черные пауки копошатся, цепляясь друг за друга суставчатыми лапами. И он опустил взгляд, пытаясь избавиться от этого мельтешения перед глазами. А когда поднял, то и увидел треноги со светящимися камнями в навершии. И гроб хрустальный.
То есть, он понимал, что глыбина эта — вовсе даже не гроб. Ну или очень пафосный. Как у египетских фараонов, этот, как его, саркофаг.
Точно.
Ему ещё дочь снимки показывала, тогда, когда Наум Егорович их с супругой отдыхать отправил. Самому ему Египет заказан, а вот они очень довольны остались. И про музеи говорили много.
Тут… а чем не музей?
Правда, в отличие от египетских саркофагов, этот был без крышки. И с постельным бельём в голубую полосочку, чему фараоны могли бы только позавидовать.
— Не подходите, — раздался звонкий нервный голос. — Пожалуйста.
И в комнате разом похолодело.
Он сидел в этом гробу, бледный мальчишка со светлыми волосами, которые отросли ниже плеч. Пряди падали и на лицо, почти скрывая его, и на плечи. Видна была огромная, не по размеру, майка, и тощая рука, что вцепилась в край саркофага.
— Позвольте мне? Меня он знает. И уж точно не навредит, — Нина вышла вперёд. — Богдан, это я…
— Ты? Я тебя убил! Прости, пожалуйста, я не хотел… я…
Он запнулся и выгнулся. Бледные пальцы впились в край, а из тела донёсся низкий приглушённый рык.
— Назад, — ведьмак заступил путь. — С ним что-то не так!
— Вижу, — отозвалась Калина Врановна. — Братец, ты тоже этот смрад чуешь?
— Ещё бы. Его сложно не почуять.
Наум Егорович принюхался. Да, пованивало. И главное, не понять, чем именно. То есть пованивало и канализацией — белый унитаз почти сливался с белыми стенами, но всё-таки Наум Егорович его заприметил, как и умывальник, и душевой поддон. Но пахло не оттуда. Пахло чем-то настолько чужим и чуждым, что волосы на руках поднимались дыбом.
— Я… я не хочу… я удержу его… пока держу… пожалуйста… уходите, пожалуйста! Я устал! Я…
— Тише, — Калина Врановна в один шаг оказалась рядом с саркофагом. — Дай мне руку.
— Тогда ты умрёшь.
— Нет. Я заберу часть твоей силы. Пока. Дашь?
— А ты… кто?
— Был бы ты постарше, сестрицей назвала бы. А так, пожалуй, что тётка.
— У меня нет тёток.
— Ты просто не знаешь. Больно?
— Да. Оно… там… оно требует, чтобы я их убил! Вас… а… я не слушаю. Не хочу слушать. Но иногда не получается.
— Руку, — её ладонь накрыла его пальцы, чтобы слегка сдавить. — Отпусти. Это тебе не нужно. Ты тут давно?
— Давно, — он кивнул. — Очень.
А всё-таки лица не видать. Волосы падают, такие, засаленные, слипшиеся прядями. Выгляди мальчишка совершенно одичалым. И главное, делать-то с ним что? С одной стороны, Богдан признался, что убивал. И Ниночка то же сказала. И другие улики найдутся, нормальные, а не показания покойников. Что-то подсказывало, что показания покойников в суде не примут.
С другой… ну ребенок же.
Какой с ребенка спрос?
Да и явно он не своей волей.
— Давай, — Калина Врановна протянула вторую руку. И паренек решился, вложил в неё ладонь. — А теперь вставай. Сможешь?
— Д-да… я… я постараюсь. Я делаю упражнения, как мне говорили, но…
— Ты тут живёшь?
— Да.
Он поднялся, неловко, покачиваясь, и стало ясно, что кроме майки на мальчишке ничего-то и нет. Что сам он тощ и слаб. Кожа обтягивала вялые мышцы, что с трудом держали даже это худое тело, и неестественно раздутыми гляделись колени.
— Расскажешь? Как тебя зовут?
— Богдан…
— Погоди, сестрица, давай я его вытащу… — предложил Женька.
— Нет! — Богдан попытался отшатнуться.
— Это тоже наш родич. Ему твоя сила не навредит. А вот то, что внутри тебя, оно мешает. Ты это чувствуешь, братец?
Женька подхватил мальчишку под мышки и вытащил из саркофага. И Наум Егорович не сдержал вздоха. Это ж надо было ребенка до такого состояния довести! Сколько ему лет? С виду не больше двенадцати, и то с натяжкою…
— Вы меня заберете, да? — он, явно поняв, что не убивает, вцепился в Женькины руки и было видно, что теперь ему страшно их отпускать.
— А ты хочешь?
— Если… если я никому не причиню вреда.
— Сколько тебе лет? — спросил Наум Егорович.
— Я… не уверен. Отец говорит, что скоро двадцать четыре, но… я не уверен.
Двадцать четыре?
Да быть того не может. Или… и если так, то он совсем не ребенок. А значит, и спрос с него иной.
— Не спеши, служивый человек. Тут иначе время идёт… — Калина Врановна поняла, о чём он думает. — Двадцать четыре весны минуло, как он появился на свет, да только прожил он хорошо, если половину.
Возможно.
Но уголовный кодекс руководствуется конкретными датами, а не ощущениями.
— Я… у меня с памятью плохо. Оно… из-за него провалы. Часто надолго. Я пытался вести дневник, как Лев Евгеньевич просил, но оказывается, что порой я выпадаю на недели и даже месяцы. И тогда какой смысл? Да и вообще какой смысл, если здесь один день от другого не отличается. Во сне хоть сны иногда снятся, — парень откинул волосы. И стало видно, что лицо у него тоже худое, с детскими чертами лица.
