Но Ульяна лишь кивнула.
— Тараканова! У тебя недостача! Как-как? А вот так! Я тебе что говорила? Принимаешь точку, делай переучёт! И сдавай так же, под переучёт! Ах, Зоенька спешила и никак не могла задержаться. Она не могла, а у тебя теперь недостача! И я из своего кармана платить не буду! Ты допустила, ты и…
Воспоминания-бусины.
Сколько их? Не сосчитать. И все одинаковы? Неужели, она всегда была такой… почему?
— Посиди, — отец подсаживает её на лавочку и протягивает палочку с пышным облаком сахарной ваты. — Только чур, без меня никуда. Я сейчас отойду ненадолго, но обязательно вернусь.
И Ульяна верит.
Сперва верит. А потом проходит пятнадцать минут, и ещё пятнадцать. И потом час. И второй начинается. Ульяна уже знает про время. И умеет его определять. Там, дальше, висят круглые часы и Ульяна не сводит взгляда со стрелки. Самая тонкая бегает быстро, а минутная — медленней, но и она обегает круг. Сперва один. Потом и второй.
Вата давно закончилась.
Руки липкие. И Ульяна вытирала их о лавочку. Но от этого чище руки не стали. Только пыль ещё налипла. И грязь разная. Хотелось пить. И в туалет. Туалет недалеко, но отходить было очень страшно. Вдруг папа вернётся и её не застанет?
А мимо ходят люди. И смотрят. Некоторые равнодушно, другие с вялым интересом. И взгляды их пугают.
Она сидит.
И сидит.
И в какой-то момент не выдерживает, прячется за лавку и кое-как стаскивает колготки. Ей невыносимо стыдно. И она готова на всё, чтобы её не заметили.
Желание выполняется. И люди, и весь мир разом вдруг теряет к ней интерес.
Отец возвращается, когда уже темно. И холодно. Он покачивается и взгляд его рассеян.
— Папа! — Ульяна с криком бросается навстречу. Она рыдает от пережитого страха и от радости тоже. Она цепляется за штанину. — Папа… я…
— Куда ты уходила? — её подхватывают и встряхивают так, что голова запрокидывается.
— Я… я была тут!
— Врёшь! — отец трясет её и голова мотается, и говорить неудобно, но Ульяна всё равно счастлива, что он пришёл.
— Нет, я была тут… я…
— Такая же лживая дрянь, как твоя мамаша… — он морщится, будто вдруг видит перед собой что-то донельзя отвратительное. Точно. Её, Ульяну, видит.
Она некрасивая.
Мама это тоже говорит. Некрасивая и глупая. И… и поэтому хорошо, что другие её не замечают. Ей и не надо, чтобы замечали.
— Идём, — отец успокаивается. Почти. Он держит руку крепко, точно опасается, что Ульяна сбежит. — В следующий раз делай, как я сказал.
— Я…
— Не надо. Ничего не говори. Я устал от вранья, и теперь ещё ты… просто помолчи. Ладно?
Бусина выскальзывает из пальцев.
И проклятье давит. Изнутри давит. Оно появилось тогда? Или ещё раньше? Или… получается, что она сама себя прокляла? Тогда? Как Василий пожелал избавиться от эмоций, так и она пожелала, чтобы её не замечали? И пожелание почти исполнилось?
Поэтому…
Поэтому не получалось с друзьями?
И в университете? И после? С работой? И в целом с людьми? Ульяна не хотела, чтобы её видели… только… только ведь Мелецкий всё равно видел. И плевать ему было на её желания.
Как и на страхи.
Он просто вот видел. И тем самым выводил несказанно. А когда выводил, то Ульяна начинала злиться. И злясь… злясь, она отвечала.
И оживала.
— Вот, значит, как, — сказала Ульяна в никуда. — Я сама себя… и ты подсовываешь это вот? Зачем?
Смешно ждать, что источник ответит. Он и не отвечает. Только Ульяне ответ не нужен.
— Я не поддамся, — она произнесла это не для него. Для себя. — У меня есть другие воспоминания. Хорошие.
Вот отец садит её на плечи, и Ульяна выше всех. Она смеется. И он тоже. И подаёт наверх корону. Игрушечную, конечно.
— Моей принцессе…
…и дует на разбитую коленку.
— Ничего страшного. Заживёт. Вот… — он оборачивается, срывает какой-то лист и, лизнув, прилепляет к ранке. — Это подорожник. Сейчас кровь остановится и мы пойдём есть мороженое.
И ведь пошли.
Ульяна помнит тот день. Где была мама, не помнит, а вот как они сидели в ярком кафе и долго-долго выбирали мороженое, помнит. И что она не могла определиться, ей хотелось и с манго, и шоколадное, и ещё фисташковое… и отец тогда заказал фирменное — огромную гору из мороженого, политую сразу несколькими сиропами, украшенную звёздочками и леденцами.
И это…
Это было.
Всё было. Разное.
Ульяна выдохнула. И она не позволит источнику вытащить наверх одну лишь тину.
Это её память.
Её жизнь.
Её прошлое.
И будущее, оно тоже принадлежит Ульяне.
— Моё, — сказала Ульяна вслух и удивилась тому, что голос её звучит. И что его слышат. И саму её видят. Кто?
Все.
Вот повернулись одноклассницы, имена которых давно выветрились из её головы. И Мясницкая буркнула:
— Извини.
Миронова лишь пожала плечами. Мол, она не нарывалась и в целом Ульяна сама виновата. И бусины, те, тёмные, никуда не делись. И не денутся. Они останутся с Ульяной до конца дней её. И память останется. И шрамы, какие есть. Но это не значит, что она позволит этим шрамам стянуть душу.
Или откажется от будущего.
Не откажется.
Ульяна распрямила плечи.
И сделала ещё шаг. И ещё. Ступени возникали под ногами сами собой. Куда они вели? Сложно определить, когда ты в нигде находишься. Но куда-то вели несомненно. Хотя… не туда ли, куда она хочет?
А куда она хочет?
Назад? Исправить прошлое? Она смогла бы. И искушение было острым. Дотянуться далеко-далеко. Взять всю силу, что вокруг, что готова подчиниться, и исправить. Как? Сделать так, чтобы мама… что? Любила её? Или отец? Или чтобы они просто не встретились?
Или встретились, но разошлись, как это с людьми бывает, зажив каждый своей жизнью?
Или и вовсе…
Исправить мамин характер? Переписать полностью? А Ульяна может? Пожалуй, что да… или чтобы просто мама не болела и ей не потакали?
Или…
Нет.
— Нет, — повторила Ульяна, снова радуясь тому, что слышит свой голос. — Это не выход.
Теперь она могла разобрать и шепот источника. Тот спешил помочь, подсовывая варианты. И делал это искренне, но в меру своего понимания.
— Если сделать так, то не будет меня, понимаешь? Нынешней. Не такой, как мама. И не такой, как отец. Нерешительной. Бестолковой. И… просто такой вот. Всё как он сказал.
Значит, демонам можно верить?
Иногда?
— А если не будет меня, то… то не будет Никиты. И Игорька. Таких, какие они есть… и Данилы… что с ним станется? Кто тогда остановит Милочку? Вообще узнает про неё? Возможно, конечно, не будет и «Синей птицы», но это не точно. А если будет, то Данила исчезнет в ней. И Стас. Мы не друзья, но… я не жалею, что помогла им.
Она выдохнула и искры силы закружились светляками.
— Так что пусть остаётся… а проклятье…
Ступени привели к зеркалу. Такое, кажется, обычное. Может, даже одно из тех, что уцелели в доме. Высотой с саму Ульяну. И она же в нём отразилась. Растрёпанная такая… не красавица, но и не такая страшная, как ей представлялось.
Обыкновенная.
Она разглядывала своё отражение с интересом, и понимала, что впервые действительно смотрит вот так, просто, не выискивая недостатки. И нос у неё не шнобель. И губы не так уж узки. А глаза вовсе не неопределенного цвета. Яркие глаза.
И она сама…
Она такая, какая есть. Вся целиком. И только это вот лишнее. В груди зеркальной Ульяны виднелось чёрное пятно. Словно ком чьих-то волос, которые в неё запихнули. И этот ком шевелился, вызывая отвращение.
