Наум Егорович моргнул, стряхивая оцепенение. А вот демон затих, вытаращив глазища.
Завтра мороз,
Снесут на погост.
Бабушка-старушка,
Отрежь полотенце,
Накрыть младенца.
Главное, если не вслушиваться, то так и тянет прилечь, и удержаться в сознании выходит немалым трудом. А вот как начнёшь в смысл вникать, так весь сон и снимает.
— Он… он засыпает… — Ниночка осторожно прикоснулась к животу мальчишки. — Можно?
— Можно. И шептать не надо. Сестрицын сон так просто не скинуть.
Тянуло перекреститься. Но Наум Егорович удержался. А Ниночка что-то делала, мяла, давила.
— А ноги можно ему приподнять? То есть, в коленях согнуть… да, вот так… тут, смотрите… вот попробуйте сами. Ощущаете уплотнение? Крупное довольно. Что это?
— Сейчас посмотрим, — Женька убрал руку Ниночки и, поглядев на Калину Врановну, уточнил. — Не очнётся ведь?
— От моих песен сами не просыпаются, — сказала та. — Но кровь пошатнёт границы. Его кровь… она посильнее твоей будет.
— Я постараюсь быстро.
Наум Егорович хотел было сказать, что, если там чего в парня и запихнули, то его в больничку везти надо. И уже там, под присмотром врачей, выковыривать, что бы оно ни было.
А потом понял — не получится.
Очнись паренек во время операции и…
Додумать не успел. Клинок оказался острым, да и Женька явно знал, с какой стороны за него держаться. Лезвие вспороло живот, и Женькины пальцы, ни черта не стерильные, нырнули в рану. Кровь потекла, и она, горячая, живая, плавила лёд.
И молчаливые мертвецы, почуяв её, заволновались.
— Вот… з-зараза!
— Это… вы его убьёте!
— Не боись… не получается зацепить. Скользкая… сейчас… Наум, помоги, давай, подержи края.
Науму Егоровичу приходилось с ранами дело иметь. Но вот чтоб совать пальцы в живую, раздирая края её, так нет. И сама кровь, и рана эта ощущались живым огнём, и пришлось стиснуть зубы, сдерживая стон. Кровь обжигала пальцы.
Надо.
Мальчишка вон лежит, спокоен. А Науму Егоровичу представлялось, что «смертный сон» — это просто выражение такое. Ага… и выражение, и сон, который от смерти не отличим.
— Есть! — Женька застыл. — Сейчас снизу подтолкну… врос в тело, зараза этакая… но ничего… так, Наум, не вздумай эту хреновину трогать.
— Да я… занят как бы!
— Вот и отлично.
— Парень кровь теряет! — рявкнул Наум Егорович. — Поторопись.
— Да, сейчас… раз, два…
И на счёт «два» из раны выскочило что-то округлое… или вытянутое? Вытянутое и округлое, с одного конца побольше и шире, а к другому — поуже. Один в один яйцо куриное. Довольно крупное, так-то… и волосатое. Причём волосы тянулись в рану тонкими нитями.
А кровь текла.
Крови собралась изрядная такая лужа. И если бы речь шла о другом парне и другом месте, Наум Егорович решил бы, что шансов нет. Но тут…
— Лей, сестрица, — Женька вытер окровавленные пальцы о пижаму, оставив багряные полосы. — Лей и не жалей.
— Вот уж чего мне не жаль, — Калина Врановна открутила флягу и вылила. Вода была какой-то… будто флягу внутри разделили. И в одной части вода чёрная, а в другой белая. Главное, что цвета такие, насыщенные, и меж собой не смешиваются.
Стоило этой двухфазной воде раны коснуться, как та зашипела, забурлила. И вспыхнули белым пламенем нити. Побежало оно по ним, охватило яйцо да и рассыпалось, оставив чистым. Сама же рана затягивалась и столь стремительно, что хотелось пальцем потыкать, проверяя, и вправду ли оно так или же мерещится Науму Егоровичу.
Удержался.
А Женька к яйцу потянулся.
— Вот ты какова, — сказал он презадумчиво. — Не врут сказки. В яйце смерть Кощеева…
Поднял над головой, а потом ничуть не задумавшись, о пол хрястнул.
Ну вот кто так с артефактами неопределенного принципа действия поступает, а? Правила техники безопасности для кого писаны были? Хотя… Наум Егорович и сам их читал через абзац, решивши про себя, что он-то — человек опытный и разумный.
А не как некоторые тут.
Яйцо раскололось на две аккуратные половинки, скорее даже раскрылось, как шкатулка.
— Ишь ты, — Женька наклонился и попросил. — Дай платок?
И Калина Врановна протянула ему платок. Он же, накинув ткань на содержимое яйца, подцепил его и вытащил.
— А на иглу и не похоже… — в голосе послышалось разочарования. Но прав Женька. Не похоже. Скорее уж обломок какой-то. Или нет, шип. Точно. Чёрный, чуть изогнутый шип с мизинец длиною.
— Это что? — спросил Наум Егорович.
— Это? А это… это, если я правильно понял… — Женька осторожно обернул шип тканью. — Это наш демон. Точнее призрак его. Как-то они умудрились суть в коготь загнать, а ту — в оболочку? Экспериментаторы хреновы.
И Наум Егорович согласился.
— Ладно, Калина. Теперь он твой. Сейчас на улицу вынесем… Наум, подсобишь?
— Куда ж я денусь. А он вообще проснётся?
— Дома, — Калина коснулась грязных волос. — Вот вернёмся, печку истоплю, положу добра молодца на лопату да и прожарю хорошенько, чтоб всякая дрянь из него вышла. Тогда-то и разбужу.
— Помощь нужна? — Женьку этакое описание будущего мальчишки ничуть не смутило.
— Нет. Есть у меня помощники. Как тебя почуяла, так и попросила печку истопить. Ждут вон, небось. А ты, братец, просто в гости заходи. И ты, воевода, заглядывай. С мужем своим познакомлю. Глядишь, и найдётся для него местечко какое… мается он у меня без службы.
И улыбнулась тепло-тепло, как только может улыбаться женщина, которой не безразличен мужчина.
— Договорились… ну, Наум, бери и потащили. Тут уж недолече. Потерпи. Всего ничего осталось.
Не соврал.
Там, снаружи, ветер был живым. Он ластился, что дурное щеня, норовя облизать Наума с головы до ног, растопить ледяную броню смерти. И успокоившись, лёг под крыла огромных птиц. Наум никогда таких не видел. Они кружили над «Синей птицей» и все-то, кто был живым, собрались во дворе, глядя на этакое диво. И когда белоснежный то ли лебедь, то ли гусь, опустился, Наум Егорович осторожно положил мальчишку на широкую спину его, заглянул в круглые, но совершенно не птичьи глаза, и сказал:
— Ты только гляди, не урони.
Лебедь ответил шипением. И оттолкнувшись от земли, с лёгкостью поднялся в воздух.
— А ты подумай всё-таки, — сказал Женька, задравши голову. — На лебедях в Мексику однозначно интересней.
— Да мне уже… этого интересу… по самое не хочу.
Наум махнул рукой, представляя, как будет писать отчёт обо всём вот этом вот. Это ж не отчёт будет, а какая-то сказка. Одна радость, что бы ни написал, всё засекретят.
— Вот и славно, — Калина Врановна оглянулась. Люди по-прежнему не замечали ни их, ни мертвецов. — Что ж, братец дорогой, обещанное я исполнила. А теперь и их черед пришёл. Аль передумал?
— Нет, — Женька молча полоснул клинком по руке, выпуская кровь. И Наум, подавив вздох, — не по закону оно, но внутри крепло убеждение, что пускай и не по нынешнему закону, но по какому-то иному, который древнее нынешних. И потому Наум Егорович протянул свою. Женька глянул и кивнул, принимая.
Одно движение и вот уже его кровь льётся на землю, да не касается её, подхваченная многим руками. По капле. По крошке. По искре силы разбирают мертвецы, обретая подобие жизни.
— Спасибо, братец. И ты, воевода, тоже.
И взметнулись белые руки, столкнулись ладони. И звук вышел громким, будто в бронзовый бубен ударили.
— И да получат мёртвые того, чего желают, — это услышали все. — И времени вам — до третьих петухов.
— Жень, так… а где теперь петухов-то взять? — запоздало обеспокоился Наум Егорович. — Она в курсе, что их тут нет?
— Думаю, что не особо… Калина! До рассвета! Повывелись ныне петухи.
— Да? — удивилась Калина Врановна. — Вот же… довели хозяйство до разрухи. И такой момент испоганили. Ладно, до рассвета так до рассвета. Им хватит.
