Страж Ордена (СИ) - Семин Никита

Я, тяжело дыша, стоял над поверженным врагом. В наступившей тишине было слышно лишь, как стонет раненый Степан. Из неподвижного тела охотника начал подниматься уже знакомый мне темный, копошащийся сгусток. Из последних сил создав энергокнут, я крепко приложил тварь, стараясь, однако, не убивать.

Торопливо оглядываюсь на зевак, вижу среди них белокурую голову Илейки.

— Эй, малой, сгоняй-ка к моему двору, там в сенях коробочка берестяная лежит. Знаешь? Вот, хватай ее и дуй сюда! Да не бойся ты, — подбодрил я мнущегося паренька, — там ничего сейчас страшного нет. Пока еще нет…

Пока Илейка бегал за ловушкой, пришлось еще пару раз стегануть тварь магическим хлыстом. Мужик из леса начал тихо стонать, но отвлечься, чтобы проверить его состояние, я не мог: клещевик, даже ослабленный, очень опасен.

Наконец Илейка возвратился, таща под мышкой берестяной короб. Не теряя времени, я отправил тварь в ловушку, а затем и поглотил его, чувствуя, как мой резерв, опустевший за время боя, снова наполняется силой.

Ко мне, робко оглядываясь на раненого Степана и еле живого лесовика, начали подходить благодарные крестьяне во главе со старостой Федотом. Но я, почти не слыша их, смотрел на свои пустые, испачканные в крови руки, на лежащий в пыли самострел. Опасненько, черт побери! Да, я победил, но вообще-то, в этот раз могло обернуться по-всякому. С этим надо что-то делать: раз за разом выходить против вооруженных врагов с голыми руками — глупость и верный путь в могилу. Моя Сила велика, но еще не безгранична, а тело, увы, смертно. Мне срочно, крайне срочно нужно оружие!

Купец второй гильдии Василий Захарович Ерофеев сидел в своей добротной, обшитой дубом конторе и пытался сосредоточиться на приходных книгах. Но цифры расплывались перед глазами. Восьмой день он не находил себе места от ярости и унижения. Мало того, что этот выскочка Молниев избежал расправы, так еще и знатный столичный барин, адъютант самого губернатора, взял его под защиту, выставив капитана посмешищем. Уже весь уезд знает о его позоре! А такое не смывается так просто: этакое поношение, пожалуй, и правнукам припомнят!

Вдруг тяжелые дубовые двери с грохотом распахнулись, прервав его мысли. На пороге, шатаясь, стояли двое. Ерофеев не сразу узнал в этих оборванных, перемазанных грязью людях с безумными глазами своего приказчика Кондрата и дюжего молотобойца Архипа. Всего два дня назад он послал их и еще троих самых крепких парней на разведку в тот проклятый лес — разузнать, что там есть полезного. А то слух о «вечных» зажигалках, собранных проклятым Молниевым прямо на коленке уже по всей округе разошелся. Как раз благодаря Верхотурову, будь он не ладен! И прибрать к рукам такой полезный лес было бы кстати, и вполне возместило бы убытки Ерофеева. Но вот от посланных людей два дня не было ни слуху ни духу. И вот — вернулись. Двое.

— Что за черт⁈ — рявкнул купец, поднимаясь из-за стола. — Где остальные? Что случилось?

— Беда, Василий Захарыч… ой, беда… — забормотал Кондрат, плюхаясь на пол и хватаясь за голову. Архип, здоровенный детина, способный в одиночку поднять наковальню вместе с чурбаном, дрожал, как осиновый лист, и лишь бессмысленно таращился в одну точку.

— Говори толком, ирод! — взревел Ерофеев, подскочив к приказчику.

И Кондрат заговорил. Его рассказ был сбивчивым, бессвязным, полным суеверного ужаса. Он лепетал, заикаясь, перебивая сам себя, и из этого бреда медленно, как утопленник под багром пристава, всплывала картина увиденного ими нечеловеческого кошмара.

— … а там, кормилец, трава… зе-зеленая такая, сочная… Митька, дурень, на ягоду позарился, шагнул… а она его как будто… схватила! Он кричит, а ноги в земле вязнут! И сохнуть стал, прям на глазах сохнуть, будто из него жилу тянут! Мы и сами застыли от этого ужаса! Минуты не прошло — от него, от Митьки-то, один костяк остался! А трава вокруг еще зеленее сделалась!..

Он замолчал, сотрясаясь от рыданий. Купец, побагровев, схватил его могучей пятерней за бороду.

— А ну дыхни! Перепились, небось, до чертиков, а теперь мне тут побасенки рассказываете!

Но дыхание Кондрата, не сказать, чтобы чистое, сивухой ни в коей степени не отдавало. Да и не посмел бы он. Неужели правда? Иль умом тронулся помощничек?

Ерофеев, похолодев, повернулся к Архипу.

— А остальные? Петруха, Семен?

Архип вздрогнул, его взгляд сфокусировался на купце, но в шальных глазах его не было ничего осмысленного — лишь дикий, животный ужас плескался на их неглубоком дне.

— Петруха… он к дереву прислонился… отдохнуть, — прохрипел гигант. — Да как закричит! Мы к нему, а у него рука… рука, Василий Захарыч… на глазах чернеть стала! Будто обуглилась! Он ее отдернуть, а она… хрустнула и отвалилась… как гнилая ветка… А из ствола дерева… на нас… змея какая-то… не змея, тень, не тень… глянула…

— А Семен? — почти шепотом спросил Ерофеев.

— А Семена мы уж и не помним, где потеряли… в страхе бежали, не разбирая дороги… а за нами не гнался никто, окромя тишины… тишина гналась, Захарыч! Тишина! Холодная, мертвая…

Ерофеев отступил на шаг. Он был человеком практичным, в бесов не верил. Но сейчас он смотрел на двух своих лучших, сломленных ужасом работников и понимал: это не пьяный бред. Это правда. Против такого не пошлешь мордоворотов с дубьем. Это была уже не его война. С нечистью должны бороться те, кому по сану положено. А с зарвавшимся дворянином — те, кто чином выше.

— Силантий! — зычно крикнул купец.

Внутрь заглянул приказчик-счетовод.

— Налей им по шкалику, да и гони в шею, пусть охолонут!

Кондрат и Архип, не веря своему счастью, буквально на четвереньках выползли из конторы.

Василий Захарович тяжело опустился в кресло. Ярость ушла, уступив место холодной, змеиной расчетливости. Да что же это такое творится? То Мишка этот, подлец, людей его калечит. То теперь вообще — трава да дубы. Последние времена наступают, не иначе! Надо чтобы начальство разобралось. Иначе — беда. Погибель всему. Только на власти и можно уповать! Они умные, по-французски не зря балакают. Они разберутся.

Он достал два листа лучшей гербовой бумаги, перо, чернильницу, и долго, высунув язык и скрипя пером, занимался не шибко знакомым ему делом: писал кляузы.

Первое письмо, каллиграфическим, убористым почерком, было адресовано в Пермскую епархию, на имя самого Владыки. Ерофеев, как ревностный благотворитель и блюститель веры, не просто жаловался на какого-то Молниева, нет — он буквально бил в набат! Верноподданейше доносил, что в Кунгурском уезде, близ его земель, «открылось средоточие скверны бесовской, губящей души и тела православных христиан». Он тонко, вскользь, упоминал некоего Михаила, отмеченного странной силой, не то как виновника, не то как первую жертву, совращенную силами ада. А главный удар наносил… по местному священнику, со скорбью отмечая, что отец Василий «проявил преступное бездействие, а может, и злонамеренную трусость, оказавшись неспособным оградить паству от зла», и просил Владыку прислать комиссию для расследования, не вступил ли местный поп «в сговор с силой нечистой из корысти или по слабости духа».

Второе письмо было еще хитрее. В канцелярию генерал-губернатора, касательно его превосходительства, адъютанта генерал-губернатора Верхотурова Ильи Васильевича. Здесь Ерофеев уже выражал не гнев, а «глубочайшую и искреннюю обеспокоенность». Сообщал, что «уважаемый дворянин по необъяснимой причине попал под сильное влияние опасного простолюдина», за которым замечены «деяния, здравым смыслом необъяснимые». Конечно, он ни в чем не обвинял господина адъютанта Верхотурова. Что вы, как можно! Нет, он переживал за него. Ерофеев выражал опасение, не был ли разум благородного Ильи Васильевича «опутан злыми чарами», и смиренно просил его превосходительство «оказать милость и прислать сведущих людей для расследования, дабы оградить честь дворянского мундира и государственную безопасность от козней колдовских».