Характерник осторожно положил покойника под дубом, уложил в руки бартку, положил на глаза красный лист.
— Встретимся по ту сторону.
И двинулся к другому мертвому.
Вокруг Бурана застыло большое темное пятно крови; воронки выклевывали глаза и вкуснейшую плоть. Его верный друг, который был рядом все эти годы, никогда не изменявший и не боявшийся... При взгляде на Бурана чувство беспросветного одиночества накрыло Филиппа саваном.
Саквы исчезли: вероятно, кто-то от дороги заметил и решил присвоить. Забрали даже ветошь, оставили только лук со стрелами — их почему-то не трогали, кроме тех, что имели серебряные наконечники, — и чересчур, которые старательно втоптали в землю. Когда люди боялись приближаться к вещам характерника, но те времена прошли...
Лицом скользнул солнечный кролик. В траве Филипп нашел незамеченный мародерами пистолик. Что это, если не знак?
Без голоса в голове было странно, пусто и удивительно спокойно. Никто больше не ставил под сомнение его решение, никто не смеялся над его планами. Филипп достал из грязи черес, тщательно вычистил скобы, застегнул на поясе. Закинул колчан и лук за спину, поправил большую на него одежду, подошел к дубу и сел по другую сторону от Олексы.
Они должны были вдвоем предупредить Орден об Энее и остановить его, вместе узнать судьбу Качура... Но убийство Джинджика перечеркнуло это. Наверное, более чем за сутки Эней совершил все, что планировала для него Тайная стража. Вот и все ничтожное достижение долгих расследований брата Варгана...
Это Филипп должен лежать мертвым. Если бы он покончил с жизнью раньше времени, то Воропай был бы жив и, наверное, перехватил бы разговор Шевалье и Кривденко, и все пошло бы иначе. Но Филипп трусливо скрылся за выдумкой о последней обязанности – вот к чему это привело! Все это на его совести, начиная с тех четырех несчастных, что он загрыз на Островной войне.
Следует разослать последние письма друзьям. Но… Что написать? О том, как он скрывал тайну, за которую давно должны были убить? О том, как притворный умник совершал одну ошибку за другой?
Нет. Пусть они запомнят его другим. В их воспоминаниях он останется лучше, чем был на самом деле.
– Прощайте.
Филипп приложил дуло к виску. Вспомнил цветущее поле, благоухание степи, мамины венки. Вспомнил сожженный дом, ночь серебряной скобы, аркан у дуба Мамая. Вспомнил Майю, летние прогулки, долгие ночи, ее улыбку.
Друзья. Война. Одиночество. Зверь. Победил ли он его на самом деле? Это был очередной обман? Неважно. Теперь – безразлично.
Он нажал крючок.
Выстрел оглушил, правую часть лица и руку разорвало болью. Разве смерть должна быть такой болезненной?
Он вдохнул, хлопнул глазами, шевельнулся и с чувством глубокого разочарования понял, что жив. От выстрела дуло пистолика взорвалось.
— Проклятая продавщица, — прохрипел Филипп и во все горло заорал: — Чтоб тебя, лярва, расправило!
Сероманец поднес к лицу пальцы: почернели от пороха, ногти и фаланги удивительно сохранились. Вис порубило мелкими обломками серебра, а верхний кусок уха оторвало и швырнуло в неизвестном направлении. Невыносимо воняло жженой кожей и горелыми волосами. Чувствуя себя величайшим в мире дураком, Филипп утолил кровотечение волшебством, кое-как промыл рану и наложил целебные мази.
Зверь, наверное, лопнул бы от хохота. Надо же быть таким неудачником! Не суметь даже застрелиться... Почему он, болван, ни разу не испытал оружие?
Каурий конь Воропая осуждающе поглядывал, как Филипп копается в саквах Джинджика, но стоял смирно. В сумках не нашлось ни запасного пистоля, ни серебряного ножа. Филипп вздохнул. На душе лежала горькая обида за неудачу, а топиться, вешаться или придумывать другой способ самоубийства он не хотел — как не желал отступиться от своего решения. Филипп минуту собирался с мыслями, затем коснулся теплой коры и надиктовал Басюге послание.
— Пусть меня судит Совет Симох есаул. Я не буду убегать и готов принять смертную казнь, — завершил признание Филипп. — Жду ваших приказов. Пусть Мамай помогает.
Он прислал казначейству название дуба, где лежал мертвый Воропай, немного колебался, стоит ли переслушать полученные письма, но решил, что пока сердце бьется, он должен держать почту в порядке.
Его ждало сообщение от Энея.
«Я совершил огромную дураку, брат. Ты меня предупреждал, но все так нелепо сложилось... Я должен рассказать раньше. Но пусть сам виноват! Сейчас иду к «Ночной Мавке» вздернуть несколько голов. Наверное, живым мне оттуда не выбраться. Присматривай за моей семьей, хорошо? Ульяна тебя уважает. И малышу такой учитель будет значительно лучше безголового отца. Спасибо, брат... Пусть Мамай помогает»
Филипп коротко рассмеялся. Воспитывать джуру? Присматривать за чьей семьей? Разве что с того света, если его похоронят у них во дворе.
Итак, Эней все еще жив и снова в беде. Направляется именно туда, где могли убить Качура. Умышленно идет на смерть! Олух, настоящий дурак, просто выкопан экземпляр для энциклопедии болванов.
Филипп колебался недолго. Пока Совет Симох не ответил, он мог сделать хоть что-нибудь полезное. Характерник в последний раз попрощался с братом Джинджиком, попрощался с Бураном, запрыгнул в седло каурого и помчался в Киев.
***
Тарасик так хорошо возился с обязанностями дяди, что когда Дмитрий смог вернуться за шинквас, то оставил племянника помощником.
— Девки здесь горячие, только жениться на них — нельзя! - напутствовал дядя. – Твоя мамка меня за такое колесит. Поэтому играй, кого хочешь, да не женись. И не переплачивай!
Но ночные мальцы, словно сговорившись, не обращали внимания на молодого трактирщика и на его осторожные намеки холодно отвечали, что нельзя портить рабочие отношения.
— С охранниками, значит, портить рабочие отношения можно, — возмущался парень, в очередной раз протирая чистый кабак.
Он готовился к новому рабочему дню, размышлял над прихотями злой судьбы (работать в доме разврата и бодрствовать с хвойдами — стоит ли вообще здесь работать?), когда к борделю пришел неожиданный гость.
- Пан Бойко? - удивился Тарасик.
- О, желторотик, - Игнат подвинул к нему. - Предлагаю соглашение: ты честно говоришь, где Шевалье, а я оставляю тебя живым и невредимым.
— Пан внизу, как всегда, — заморгал Тарасик.
Глаза покраснели от репчатых сосудов, селедка расхристалась, усы торчали по сторонам. Юноша никогда не видел сероманца таким сумасшедшим, даже когда тот налегался до беспамятства.
— Не пытаешься обмануть меня, а?
– Нет, что вы! Я никогда не лгу!
- Зря. Дай мне двое лезвий, которые больше.
Тарасик быстро выложил на шинквас все ножи. Характерник взвесил пару самых длинных на ладонях, подбросил и двинулся в казино, но по дороге повернулся:
— Мой долг за выпивку уплачен, да?
- Полностью, пан Бойко!
Когда сероманец исчез, молодой трактирщик сделал то, что дядя строго-настрого запрещал, — налил и выпил стакан крепкого. Еще рюмку он разлил дрожащими руками. Стоит,
вероятно, сменить работу...
- Здоровенькие были!
Игнат, держа руки за спиной, с широкой улыбкой приблизился к бурлу на входе. Не успели они ответить, как лезвия пробили под подбородками, прошили небо и устремились в мозги. Дерьмо, а не охранники, он ожидал большего от людей Шевалье. Игнат отпустил рукоятку, схватил обоих за ячейки и, прижав тела к стенке, позволил им тихо сползти.
Даже если он сейчас скончается, смерть того стоит.
Игнат поднял сабли убитых — не близнецы, но пригодятся — набрал воздух и копняком ворвался в зал. Шевалье сидел у усыпанного деньгами игрового стола, два охранника торчали рядом, еще двое сидели за другим столом — гораздо меньше, чем Игнат рассчитывал встретить.
Шевалье перечислял очередной столбик дукачей, когда дверь распахнулась. Он поднял глаза и увидел две сверкающие сабли; мгновение пытался понять, что происходит, когда сабли запели, как трубы ангела смерти — первый охранник упал с проткнутым глазом, второй успел выхватить оружие, но через мгновение потерял руку и захлебнулся кровью из перерезанного горла.
