Страж Ордена 2 (СИ) - Семин Никита

— Они остались без работы, без денег, злые на весь свет, — пояснил я свою мысль. — Мы дадим им работу. Высокооплачиваемую. И важную. Превратим этих потенциальных бунтовщиков в нашу ударную строительную бригаду.

Так и сделали. Конечно, квалифицированных слесарей или клепальщиков среди них оказалось немного. Но и тут нашли выход: со всего города мы стали собирать кровельщиков. Крыши богатых домов в это время часто крыли именно медью, так что люди оказались привычны к работе такого рода.

Через сутки пустырь у Обводного канала превратился в филиал ада. Днем и ночью здесь горели горны, раздуваемые мехами. Дымили котлы, грохот молотов не умолкал ни на минуту. В свете сотен факелов тысячи людей, разбитые на две смены, трудились без отдыха.

Пока на Обводном канале, в свете факелов и реве паровых лебедок, рос скелет гигантской медной башни, другая, невидимая война продолжалась в тишине. Старая прореха в подвале пакгауза, лишенная подпитки от заводского генератора, не исчезла. Ее рост замедлился, она будто впала в спячку, но продолжала дышать, источая миазмы Грани. Твари в ней плодились с упрямством плесени в сыром погребе. Оставить ее без присмотра означало получить новый гнойник, как только мы разберемся с главным.

Поэтому каждый день, когда утренняя суета на большой стройке немного утихала, я устраивал для своих «студентов» практические занятия. Это была идеальная лаборатория — контролируемая, относительно безопасная и полная живых мишеней.

Я вывозил их на Выборгскую сторону. Оцепление из людей Шувалова пропускало наш экипаж без вопросов. Мы спускались в знакомый, пахнущий плесенью и озоном подвал.

— Сегодня, господа, — говорил я, пока они опасливо оглядывались по сторонам, — у нас урок по санитарной обработке местности. Ваша задача — полная стерилизация помещения. Работаем в парах. Оболенский, Голицын — ваш сектор.

Для поручика-огневика это было любимым развлечением. Он, ухмыляясь, шел вперед и, находя гнезда «червей», выжигал их короткими, точечными плевками огня. Я его постоянно одергивал:

— Оболенский, аккуратнее! Ваша задача — уничтожить паразита, а не устроить пожар на складе! Точечно! Контроль!

Для Голицына же эти вылазки были пыткой. Его дар был тонок, почти хирургичен. Заставлять его, аристократа до мозга костей, возиться с этой «нечистью» было унизительно. Но он подчинялся, хотя с лица его не сходило ледяное, презрительное выражение.

— Князь, — командовал я. — В том углу, видите, рой «светлячков». Они безвредны. Но они — корм для тварей покрупнее. Уничтожить.

Он не отвечал. Просто вытягивал руку, и я видел, как по полу, невидимые, скользят нити его воли. Крысы. Он находил их в щелях, брал под контроль их примитивные нервные системы. И бросал, как живые снаряды, в рой светящихся искр. Крысы в панике метались, пожирая «светлячков», а затем, по безмолвному приказу князя, бросались в темные норы и там замирали навечно. Чистая, эффективная и абсолютно безжалостная работа.

Я наблюдал за ним, и во мне боролись два чувства. Восхищение — он был, без сомнения, самым талантливым и быстро обучающимся из всей группы. И холодная, глухая тревога. Он учился слишком быстро. Его ненависть ко мне была топливом, которое заставляло его превосходить самого себя.

Остальные ученики работали неуклюже, но старательно, под моим присмотром зачищая свои участки.

Однажды, после такой «уборки», Голицын подошел ко мне.

— Месье Молниев, — произнес он, причем в его голосе, несмотря на внешнюю почтительность, не было и тени уважения. — Скажите, а та тварь, что обитала здесь… Клещевик, как вы его называли… Она была сильна?

— Достаточно, чтобы убить пятерых полицейских, — ответил я, глядя ему в глаза.

— И вы одолели ее. Один. — Он усмехнулся. — Вы, должно быть, очень могущественны.

— Я просто лучше подготовлен, князь, — ровным тоном ответил я. — В нашем деле решает не столько сила, сколько знание. И умение им пользоваться. Урок окончен, господа. Можете быть свободны.

Он молча поклонился и ушел. А я еще долго смотрел ему вслед, понимая, что самый опасный хищник в этом подвале — вовсе не тот, которого можно испепелить молнией.

Башню мы закончили в конце июня, когда Петербург наслаждался феерией белых ночей. Тускло поблескивая медью, она стояла посреди истоптанного рабочими, заваленного обрезками материала и разным хламом пустыря, как чудовищный гулкий идол, раскаленный и гудящий на ветру — памятник человеческому страху и инженерному гению.

Пришло время запускать ее. Я поднялся на верхнюю площадку, последний раз проверяя правильность наложения рун. Внизу копошились рабочие, разбирая последние леса. Стройка была окончена. Рекордные сроки, немыслимые объемы, круглосуточная работа в две смены — все это было позади. Я поднес руку к центральному руническому контуру, вложил в него последний, замыкающий импульс.

Башня тотчас отозвалась. Низкий, вибрирующий, почти инфразвуковой гул прошел по всему ее медному телу, заставив вибрировать палубу у меня под ногами. Я почувствовал, как невидимые путы энергии, исходящие от нее, протянулись к прорехе внизу, окутали ее, взяли в узду. Нестабильная, готовая взорваться аномалия превратилась в часть штатно работающего механизма. Угроза «Питерского прорыва» была устранена. Я спас этот город от катастрофы, о которой он даже не подозревал.

Я стоял, глядя на раскинувшуюся передо мной столицу Империи, дрожащую в мареве летнего зноя — на золотые шпили, отражавшие низкое полуночное солнце, на дымные трубы, на бесконечную геометрию улиц. И в этот момент я вдруг почувствовал нечто… необычное.

Странный, далекий гул, который шел не от башни. Он доносился с юга, со стороны Московской заставы. Это был колокольный звон, молитвенные песнопения и рев тысяч человеческих голосов.

Активировав энергозрение, я увидел немыслимое зрелище: город, который еще минуту назад казался мне просто набором зданий, вспыхнул мириадами аур. Везде шла обычная жизнь — люди сновали по улицам, сидели в лавках, работали на верфях… Но там, на юге, они сливались в одно гигантское, трепещущее, пульсирующее море. Оно двигалось. Оно текло по улицам, заливая их, как разлившаяся река. Тысячи, десятки тысяч людей — пеших, на телегах, верхом — двигались к центру города. И в их сердцах горел не гнев, не любопытство. В них горел огонь экстатической, безумной веры, подогретый душной, предгрозовой ночью.

Они встречали кого-то. Кого-то, кого ждали, как мессию.

Черт побери. Он приехал.

Отец Иоанн. Он прибыл! Пришел, чтобы бросить вызов Империи, и мне. Но почему так рано?

И, словно судьба решила добавить в этот спектакль еще больше драмы, с запада, со стороны Петергофской дороги, я увидел другой всплеск энергии. Упорядоченный, строгий, холодный. Дворцовые экипажи, эскорт кавалергардов, блеск знамен. После долгого отсутствия в Европе в свою столицу возвращался Государь Император Александр Павлович. Он должен был явиться гораздо раньше, но из-за стройки намеренно задержался — чтобы не выслушивать вопль дворян, и не вмешиваться в ход работ. Словам собственного брата о необходимости такого сооружения, он доверял безоговорочно.

Одновременно с двух сторон в город входили два царя, два центра силы. Один — земной, уставший с дороги, возвращающийся в свой имперский рай. Другой — духовный, молодой, полный огня, идущий во главе армии верующих сердец, лелея в душе печать Лорда Света.

И я не знаю, что будет дальше. Будущее настолько изменилось, что все мои знания о нем больше не стоят ни гроша.

Так себе баланс перед решающей схваткой.

Глава 14

Каменноостровский дворец дышал покоем. В открытые окна кабинета Государя влетал теплый ветер, пахнущий свежескошенной травой, липовым цветом и ароматом роз.

Но атмосфера внутри была далека от пасторальной.

Император Александр Павлович, одетый в простой летний сюртук, сидел за заваленным депешами столом. Перед ним, прямой и строгий, как на параде, стоял его младший брат, Великий князь Николай Павлович.