Страж Ордена (СИ) - Семин Никита

Шутка оказалась жестокой, но действенной. Его лицо исказилось от ужаса при одном воспоминании об одержимости.

— Н-нет! Не надо! Я на всё согласен! На всё! — он вновь сполз с лавки и рухнул на колени, пытаясь поймать мою руку.

Я недовольно отстранился.

— Надо тебе, Сёма, поближе ко мне держаться. Твари те к тебе дорогу прознали, и теперь в покое не оставят. Будут караулить, чтобы снова наваждение на тебя навести, телом овладеть да погубить. И душу саму погубят, навечно к себе утащат! Так что ты смекай, мотай на ус: только я тебя смогу спасти!

Говорю это и вижу: Семен уж глаза закатил, того гляди, в обморок упадет.

— Батюшка Михал Иваныч, спаси! Христом Богом молю! — застонал он, с размаху грохнув лбом о гулкий дощатый пол. Так, похоже хорош его запугивать. А то половицу Федоту сломает.

— Встань. Мне твои коленопреклонения не нужны. Смотри, какой расклад: тварь та, что тебя захватила, может вернуться. Но ежели ты при мне будешь, я тебя завсегда спасу. Амулет тебе сделаем, будешь под его защитой. Ну а мне от тебя нужна работа. Бери свои пожитки. Хотя, какие у тебя пожитки… Самострел только? Вот его и бери. Пошли — у меня дел невпроворот. Будешь первым человеком в моём Ордене. Кормить буду от пуза, должность тебе назначу— «старший подаватель инструментов». Звучит? Ну вот, пойдем.

Он, ничего не поняв про «орден», но уловив главное, торопливо вскочил, готовый следовать за мной хоть на край света. Кажется, кадровый вопрос на ближайшее время решён.

Вернулись мы уже в полной темноте, разгоняемой светом Шара. Семен сначала с ужасом таращился на самостоятельно светящийся кусок то ли камня, то ли дерева в моей ладони, но затем, вроде, привык.

Когда мы подошли к моим воротам, я почувствовал как заворочался в своем горшке воротный Страж. Я их настраивал на «злые мысли», то есть — агрессию, но источаемый Семой страх не мог оставить стража равнодушным.

«Сиди, Каспер, спокойно!» — мысленно приказал я, и тот послушно затихарился.

Молодец. Боится. Уважает.

— Заходи, Сёма! — радушно пригласил я, распахивая дверь. — Вот смотри, какие у меня хоромы.

Пятистенок мой состоял из двух неравных половин, имеющих единые сени. В бОльшей половине жил я. Меньшую часть думал было использовать под зельеварню, но решил все оставить как есть. Пока здесь складировались закупленные в городе товары.

— Вот тут, Сёма, я тебя и поселю! Вон там, в углу, постели себе.

Будущий слуга, диковато оглянувшись, и не заметив ничего страшного — ни высушенных голов, ни маринованных лягушек, немного успокоился.

— Самострел твой давай мне. Незачем ему тут валятся, а я его уберу пока подальше. Вот, ложись, только уж извини — я тебя запру.

Семен непонимающе уставился на меня.

— Дак, Михаил Иванович, как ты меня запрешь-то? Двери же нетути!

В его голосе было столько недоумения, что я не мог не улыбнуться. Внутренних дверей в избе действительно не было — только входная. Но это не значит, что я не могу его запереть!

— За это не беспокойся. Надо — запру, и дверь не нужна! — мягко произнес я и, приблизив световой шар, начертил на притолоке нужную руну. Мгновение, другое… и дверной проем перегородил голубоватый, искрящийся полог. Силовая мембрана.

Семен ойкнул, отскочив в дальний угол.

— Не бойся, это только для твоей безопасности! — успокаивающим тоном произнес я. Но почему-то показалось что мужик мне не очень поверил.

«Конечно, а для чего еще? Понесет тебя ночью куда-нибудь, а я спросонья не разберусь и спалю тебя „копьем“. И все, прощай, Семен Батькович. Я тебя спас, я и угробил… А оно нам надо? Ты потеряешь жизнь, я потеряю слугу, да еще и запах паленого мяса дня три придется выветривать… Да ну нафиг! Утром выпущу» — окончательно решил я и отправился спать.

На следующий день поутру Семён, мой новообретённый слуга, уже почти освоился и получил первое задание: со всем усердием и грацией медведя он гонял веником стружку и пыль по мастерской. Я ожидал, когда он приберется, чтобы заняться своими делами. К следующей поездке в Кунгур стоило подготовить побольше разнообразных магических поделок.

Семен быстро осваивался. Занимаясь простым понятным делом. Он настолько осмелел, что начал даже насвистывать какую-то песенку.

— Стружку-то куда девать? На растопку?

— Ты что собрался топить? Разве видел у меня печь или очаг?

Семен озадаченно почесал в затылке.

— Чудно у тебя, Михаил Иваныч, все устроено! Ни лучины, ни горшков, ни печи… Ты как себе еду-то готовишь? — удивленно проговорил он.

— Чего ее готовить? Сама придет! Вот, кстати, и она!

Во двор, тихо скрипнув калиткой, вошла Аглая. В одной руке у неё дымился глиняный горшок, в другой был кувшин с молоком. Несмело войдя в мастерскую, она диковато покосилась на Семена, затем, стараясь не мешать моей работе, поставила свой нехитрый завтрак на угол верстака.

— Вот, Михаил… матушка послала.

— Спасибо, Аглаша. Ты меня спасаешь от голодной смерти. Я тут, кстати, кое-каких специй в городе купил. Семен, принеси-ка небольшой полотняный мешочек, что налево от входа.

Работник побежал выполнять поручение, а Аглая вдруг густо покраснела и замялась, переступая с ноги на ногу. Вижу, хочет что-то сказать, но не решается.

— Что-то случилось? — спросил я, ласково улыбнувшись, чтобы придать ей смелости.

— Да так… — она потупила взор. — Новости у нас в деревне… Девки наши… они сызнова на вас глаз положили, как вы вернулись.

— Опять? — усмехаюсь я. — А разве они его убирали? Что-то не замечал… Я думал, это у них состояние хроническое, вроде насморка по осени.

— Слухи по деревне, — продолжала она, не поднимая глаз и теребя край цветастого платка. — Игнат-то наш воротился, так вся деревня теперь только и гудит, словно растревоженный улей. Растрепал всем, как вы в город ездили.

Ну вот, здрасте-пожалуйста. Никуда на деревне не спрятаться от пытливых внимательных глаз…

— И что же так взбудоражило их умы?

— Дак всё, — выдохнула она, и слова полились торопливым ручейком. — И что деньжищи у вас несметные, золотом платите, не торгуясь. И что барыня городская, нарядная, как жар-птица, на вас глаз положила… и вы с ней под руку по улицам гуляли. Вот девки наши и… разволновались.

Черт. Вот не догадался я запретить Игнату болтать языком! А все оттого, что всю предыдущую жизнь свою я прожил в городе, и с психологией деревенских жителей совершенно не знаком.

Аглая, наконец подняла на меня взгляд, и в ее серых, чистых глазах отразился весь мир этой деревни: наивное любопытство, тревога, робкая надежда и горькое, веками впитанное смирение.

— Они ж, девки-то наши, всё понимают, — заговорила она тихим, срывающимся голосом, и в нем зазвенели слезы. — Что вы — человек пришлый, не ровня нашим. Видный, сильный. И ласки женской, чай, тоже хочется… — она закусила губу, набираясь духу для последнего, самого страшного шага. — Я бы и сама… да только… В жены-то… вы меня не возьмете ведь? А без венчания нельзя. Грех это. Позор на всю семью.

На несколько мгновений между нами воцарилась тишина. Что нужно этой смущенной девушке? Она таким своеобразным образом предлагает себя в любовницы? Или же, со всей своей отчаянной искренностью, просила определенности, чтобы знать, как ей дальше жить в этом мире, где все вдруг перевернулось.

— Нет, Аглаша. Не возьму, — мягко, но предельно честно ответил я. — Ведь я пока — перекати-поле. Сегодня здесь, а завтра, глядишь, ветер подует в другую сторону. И женится пока не собираюсь.

Она тяжко, почти неслышно вздохнула, и плечи ее поникли, словно с них сняли непосильную ношу. Но в печальном взгляде ее блеснуло и странное облегчение — по крайней мере, я не стал лгать, не стал играть с ней.

— Я так и думала, — прошептала она, — И многие наши девки тоже разумеют. Повздыхают да отстанут. Да только… — она на миг замялась, — найдутся и такие, кто не прочь и без венчания к вам в услужение пойти. Ульянка вот, дочь кузнеца… да и другие есть. Они греха не боятся, на что хошь пойдут, лишь бы свое получить. Уж вы с ними поосторожнее будьте. Они бы уж к вам через забор сигали, да токмо боятся. Вся деревня шепчется, что у вас во дворе нечистый живет. Страшный, черный, из тени соткан… и глаза у него, говорят, как угли горят. Так что ходят теперь все мимо вашего дома, крестятся.