И только Санечкину комнату он оставил нетронутой — все там было, как и прежде, словно и не уезжала Санечка вместе с сестрами и маменькой. Да я и не настаивал на этом, прекрасно зная трепетное отношение Гаврилы к самой младшей в семье Сумароковых.
Санечке в апреле исполнилось пятнадцать, и Гаврила в этот день накрыл в столовой праздничный стол. Даже пирог яблочный испек собственноручно. Я грешным делом решил, что мы гостей каких ждем, но Гаврила напомнил мне, что в этот самый день пятнадцать годков назад на свет появилось самое чудесное существо, каких только видывал свет.
И пустил при этом слезу. Насилу я Гаврилу успокоил тогда. Водкою пришлось отпаивать. Любит он Санечку любовью отеческой, нежной, что уж там говорить. Вынянчил ее с самых пеленок, на лошади держаться научил, шпагой владеть, а уж как из пистолетов она стреляет — тут, пожалуй, и мне фору даст. Дьявол в юбке, а не девчонка!
Оттого, наверное, у Гаврилы такая привязанность к младшенькой, что своих детей у него нет и никогда не было, и в какой-то момент решил он всю свою неистребованную отцовую любовь выплеснуть на это крошечное кричащее существо.
Всю жизнь он шастал с батюшкой моим по всяческим войнам, ни одной кампании не пропустил. И с прусаком бился, и со шведом, и с турком. И дело-то его было не в бойню лезть, а барину прислуживать, но он везде успевал. И палаш хозяину наточить, и ужин на костре приготовить, и одежду выстирать, и турка какого мог прирезать при случае. Очень разносторонний человек, наш Гаврила. Так по наследству от батюшки он мне и достался…
Туфельки пришлись Катерине впору, а вот платье оказалось слегка широковато. Когда я обратил на это внимание, Катерина быстро вернулась в свою комнату и подвязалась на талии широким поясом из куска ткани. После этого стало казаться, что платье сидит, как влитое. И вопрос был снят.
Когда мы спустились в столовую и сели за стол, Гаврила осмотрел Катерину с сомнением, а потом поинтересовался у меня шепотом:
— А разве ж это не платье Лизаветы Федоровны?
— Оно самое, — не стал скрывать я.
— Да как же ж так⁈ Или разбойники какие на барышню напали, обобрали всю?
— Разбойники, Гаврила, разбойники! — согласно покивала Катерина, макая ломтем хлеба прямо в яичницу, которая так и плавала в вытопившемся сале. — Обобрали меня всю, горемычную. Под орех разделали, негодяи!
Вот говорит она эти слова, а у самой в глазах блеск проглядывает, словно смеется. И ведь не поймешь по ее тону, всерьез ли она сокрушается, или же издевается.
— Бывает… — с горьким сожалением вздохнул Гаврила.
А может и впрямь разбойники на нее напали? Раздели до гола, обобрали до нитки, да еще и надругались, отчего она и подвинулась рассудком слегка… Такое вполне возможно, особенно если учесть, что обнаружил я ее в такой части города, где без шпаги и пары пистолетов и днем-то лучше не появляться, не то что ночью темной.
У любой барышни от такого может ум за разум зайти, а уж память потерять и вовсе немудрено. Особенно, если речь идет о таком нежном создании…
Вспомнив губы Катерины, напитанные сладкой влажностью, я даже глаза призакрыл на мгновение. Приятное это было воспоминание, волнующее. Интересно, а сама Катерина еще помнит этот поцелуй?
Я незаметно покосился на девицу. По ней было не похоже, чтобы в эту минуту она думала о нашем с ней поцелуе. Она старательно вымакивала ломтем хлеба сало вместе с яичным желтком, и с превеликим аппетитом отправляла себе в рот. И громко причмокивала от удовольствия, словно и в самом деле употребляла утиную грудь под брусничным соусом, а не куриные яйца с ломтями зажаренного до хруста поросячьего сала.
Спохватившись, я попросил Гаврилу открыть бутылку бургонского, что тот и не замедлил сделать. Поблагодарив слугу, Катерина попробовала вино, довольно покивала и для чего-то показала мне большой палец.
— Отличное вино! — похвалила она. — А я уж решила, что ты позабыл о своем обещании.
А я ведь и в самом деле забыл. Совсем другими вещами были заняты мои мысли все это время.
Когда с ужином было покончено, и бутылка бургонского подошла к концу, я проводил Катерину в ее комнату. Оба мы были изрядно захмелевшие, и, пожелав покойной ночи, я хотел было отправиться спать, но Катерина меня окликнула:
— Алёшка!
— Чем могу служить? — немедленно отозвался я, очень надеясь, что девица все-таки вспомнила о нашем недавнем поцелуе.
— У тебя найдется несколько чистых листов бумаги? И еще что-нибудь… — она указательным пальцем начертила в воздухе какие-то каракули. — Чем пишут.
— Я распоряжусь, чтобы Гаврила принес вам бумагу и писчие принадлежности. Вы желаете написать кому-то письмо?
— Мне некому писать! — неожиданно резко отозвалась Катерина. — Точнее, я не помню, кому могла бы написать письмо. Я просто хочу привести в порядок свои мысли.
Разумно, хотя и несколько не ко времени. Я кивнул и хотел отправиться прочь, как девушка меня снова окликнула:
— Алёшка!
— Что?
— Ещё один вопрос. Личный… Где у вас тут туалет?
И снова я ее не понял. И слова все вроде как знакомые, но употребляет она их так странно.
— Я не совсем понимаю, сударыня…
Тогда Катерина приставила ладошку ко рту и громко прошептала:
— Мне бы по малой нужде сходить! Где у вас можно это сделать?
Я прошел в комнату, присел у кровати и достал из-под нее ночной горшок.
— Вот, сударыня. По малой нужде можно и сюда, а Гаврила утром приберет.
С видом несколько растерянным, Катерина взяла горшок, покрутила его и уставилась на меня, слегка приоткрыв рот.
— Горшок? Ты сейчас серьёзно? Да как же я на него усядусь-то?..
Она нисколько не притворялась, в самом деле пребывала в полном недоумении. Это ж надо так памяти лишиться — имя свое помнит, а вот как на ночной горшок зад пристроить, тут у нее совсем понимания нет… Странно это как-то.
— Коль уж совсем приспичит, то во дворе «нужник» имеется. Только темно там сейчас. Я вам свечу на столе оставлю, только вы уж дом не спалите. Обидно будет очень.
— Не волнуйся, не спалю…
Ещё раз пожелав покойной ночи, я отправился к себе. Мне кажется, что уснул я еще до того, как упал на кровать. Во всяком случае никаких таких подробностей в памяти у меня не осталось.
Проснулся я по обыкновению рано, все в той же позе. Половина лица у меня была измята, как будто во сне я даже не ворочался. Страшно хотелось пить, и на столе я обнаружил серебряный поднос с полным стаканом воды. Должно быть Гаврила ночью озаботился.
Выпив всю воду залпом, я окликнул слугу, и он помог мне привести себя в порядок. Следовало отправляться в усадьбу сиятельного князя Бахметьева, где сегодня вечером намечалось проведение очередной ассамблеи с танцами, картами и разными подвижными играми. Так что мне надлежало встретиться там с генерал-полицмейстером Шепелевым Яковом Петровичем, где мы вместе должны были провести осмотр на предмет выявления всякого рода «слабых мест».
«Слабыми» у нас было принято называть различные места на подобного рода мероприятиях, через которые предполагаемые злоумышленники могли бы проникнуть на территорию и учинить какие-нибудь разбойные дела.
Конечно, усадьба Бахметьева и без того охраняется весьма неплохо, но одно дело сохранить в целости одного единственного человека, а совсем другое — несколько сотен гостей, которые вскорости после начала ассамблеи непременно напьются и начнут куролесить. А все ведь люди знатные, при деньгах и украшениях. Всякое там может случиться…
Выбрав камзол, который, по моему мнению, наиболее подходил для нынешних дел, я снял со стены шпагу, повесил ее себе на бок, на ее же место водрузил отцовский палаш. Полюбовался. Да, тут ему, пожалуй, самое место. Сестрицам моим он ни к чему. Разве что Санечка время от времени пофехтовать любит, но для ее руки больше подойдет рапира, нежели этот настоящий боевой палаш, повидавший на своем веку немало всяческих ужасов. А уж кровью как он умылся! И представить страшно…
