— Еще раз, — потребовала она.
— «Като, передай мне сыр!» — едва ли не выкрикнул я.
Катерина сразу успокоилась. Закинула в рот кусочек сыра и утерлась салфеткой.
— Ладно, сгодится, — заявила она. — Посредственно, конечно, но сгодится. Артист из тебя так себе, Сумароков.
Я развел руки в стороны. Вопросил с недоумением:
— Но сыр ты мне передашь или нет?
— Так ты ж не хотел, — усмехнулась Катерина.
— Теперь хочу!
Гаврила, которому, видимо, надоело наблюдать за нашей перебранкой, подошел к столу, взял тарелочку с сыром и поставил передо мной.
— Вот, барин, отведай. Слушать вас больше не могу!
Глава 9
Скучающий камер-юнкер и веселый куратор
Сразу после завтрака я отбыл в усадьбу сиятельного князя Бахметьева, оседлав вороного. Гаврила, узнав о том, что гнедую Стрелку я загнал насмерть, сильно опечалился. Стрелку он любил. Да и с возрастом стал очень сентиментальным, порой даже до слез. Но сейчас слезу пускать не стал, а только вздохнул глубоко и спросил с печалью в голосе:
— Сильно мучилась-то?
Я помотал головой.
— Не особо. Порешил я ее сразу. Батюшкиным палашом и порешил. Считай, и не страдала даже.
— И то хорошо, — снова вздохнул слуга, потрепав вороному морду. — А за барышню свою не беспокойся, я за ней присмотрю. Я там еще нарядов разных отыскал. От сестер твоих остались. Пусть примеряет, чего уж теперь… Вот только позволь спросить, Алешка: она у нас теперь завсегда жить будет?
Я покачал головой, удержав рвущегося вперед вороного, которому когда-то сам же дал имя Грач.
— Нет, Гаврила, она у нас лишь на время. А вот на какое — этого сказать не могу, потому как и сам пока не знаю. Ты же заметил, что с головой у нее не все в порядке… Не помнит она почти ничего про себя. Говорит, что из рода Романовых она, но уж больно я в этом сомневаюсь. Я осторожно поспрошаю у местных Романовых, не теряли чай они барышню свою. А пока пущай у нас живет. Глядишь, и память к ней вернется!
— А не попортим мы так всю репутацию девке-то? — усомнился Гаврила. — Не начнут люди шептать слухи срамные?
— Так что ж ты предлагаешь — на улицу ее выгнать? Вот тогда ей точно конец придет! А я грех такой на душу не возьму. Пусть лучше судачат дрянь всякую. Подобные слухи могу и шпагой утихомирить.
— Ну, как знаешь, барин! Но ежели кто начнет спрашивать, я говорить буду, что родня ваша из Новгороду на лето прибыла. А Романовы новгородские вам и впрямь родня дальняя по женской линии. Так что если и соврем, то не сильно…
Пока мы с Гаврилой таким образом беседовали, я обратил внимание, что Катерина наблюдает за нами через окно своей комнаты. То есть, разумеется, комната была Олюшкина, но можно считать, что на какое-то время ее взяла у меня на постой эта барышня.
Жаль, конечно, что с головой у нее совсем плохо. Пишет какие-то каракули безграмотные, да и пером совершенно владеть не приучена. Будто первый раз в жизни в руке держит.
Однако красотой она при этом не обижена. Я даже вздохнул тягостно, вспомнив, как она сладко потягивалась, освещенная косыми солнечными лучами, падающими на ее грудь через окно. Снова глянул наверх, и мы с Катериной встретились взглядами. Она помахала мне рукой. Я в ответ кивнул и направил Грача к воротам, которые Гаврила уже кинулся открывать.
Тут, наверное, следует упомянуть, что верхом по Петербургу я передвигаюсь не часто. Предпочитаю экипаж, как и положено знатному господину с достатком. На военной службе я не состою, годовой доход получаю изрядный (спасибо батюшке, который сохранил и преумножил семейное достояние), да и жалование от государя-императора получаю достойное. Но сегодня запрягать экипаж я приказа не давал. Возит меня обычно Гаврила, а ему пока лучше оставаться дома. Мало ли что Катерине в голову взбредет. Уж лучше ее держать под присмотром. Так ей безопаснее будет, да и мне спокойнее…
При дворе я уже несколько лет числюсь в чине камер-юнкера. Еще при покойном императоре Алексее Петровиче я был зачислен в штат, и даже какое-то время исправно исполнял свои обязанности. Но нынешний император Михаил Алексеевич камер-юнкерство не жаловал. Поговаривали, что по восшествии на престол он вообще хотел устранить этот чин при дворе, но светлейший его отговорил.
Теперь-то я понимаю отчего государь Михаил Алексеевич сторонился камер-юнкеров. Дело в том, что в наши обязанности входит постоянное присутствие при особе государя, даже в покоях, и выполнение его мелких поручений, которые не требуют особых знаний и полномочий. Такие своего рода пажи, только уже вышедшие из возраста отроков.
Так вот, государь отчего-то был уверен, что батюшка его, император Алексей Петрович, умер не своей смертью, а был околдован и заморен каким-то особым заклятьем, какое способен наложить только очень сильный маг. И провел этого мага в императорские покои именно камер-юнкер. Имени его я не знаю, а из рода он был Арнаутовых.
С той поры этого камер-юнкера никто не видел, и не знали даже, что с ним случилось. Сгинул и сгинул. Вопросы лишние задавать при дворе Михаила Алексеевича как-то не принято. А то недолго отправиться следом за Арнаутовым.
Потому и сторонился теперь нынешний император камер-юнкеров. Впрочем, жалование при этом продолжало выплачиваться, а это ни много ни мало — тысяча рублей в год. Жить можно, даже если нет больше ничего за душой.
Первое время я продолжал исправно посещать положенные дежурства при дворе, но поскольку к императору допущен не был, то приходилось мне болтаться впустую по дворцу, судачить о том о сем с другими придворными и предаваться безделью.
Так продолжалось около полугода. А потом заприметил меня граф Петр Андреевич Амосов и предложил протекцию в память о старой дружбе с отцом моим, Федором Сумароковым, бравым кирасиром, сложившим свою буйную голову в далекой приграничной битве.
— Я смотрю, ты паренек сметливый, — сказал Амосов, отечески похлопывая меня по щеке. — Да и голова у тебя в нужном направлении работает… У нас тут, Алешка, новая для Петербурга служба организовалась. Сыскной приказ, который заниматься будет розыском воров, душегубов и прочих разбойных людей, которые преступления всяческие затевают. Командовать приказом назначен мой старый товарищ, Шепелев. Он-то и подыскивает себе сейчас смышленого помощника из дворян достойных. Просил меня поспособствовать… Ну что, Алешка, пойдешь генерал-полицмейстеру в помощники?
Генерал-полицмейстер! Звучало это настолько торжественно, что я не раздумывал ни единого мгновения.
— Пойду, отчего же не пойти? Надоело мне при дворе палкой груши околачивать!
На самом деле, я сказал не «палкой», а гораздо грубее, и Петр Андреевич какое-то время хохотал, продолжая одобрительно хлопать меня по щеке.
— Молодца, Алешка, молодца! — приговаривал Амосов. — Весь в батюшку! Тот тоже бывало как загнет, так огурцы в кадках прокисают!
— А может хватит уже меня по щеке хлопать, Петр Андреевич? — сказал я, сдвинув брови. — Дыру ведь пробьете! Рука-то тяжелая…
— Не стеклянный, не рассыплешься, — ответил Амосов, но по щеке хлопать перестал. — Значит, так… — перешел он к делу. — Нынче вечером, как только солнце сядет, заедешь ко мне домой, там тебе передадут рекомендательное письмо для Шепелева. Да смотри один приезжай, без сопровождения! Свой экипаж не бери, возьми наемный. Меня дома в этот час не будет, а встретят тебя два дюжих молодца в чалмах и один индийский раджа. Ты их не пугайся.
— Да я не из пугливых, Петр Андреевич… А что в вашем доме делает индийский раджа?
— А вот это не твое дело, Алешка, — ответил Амосов. Мне показалось, что он снова хотел похлопать меня по щеке, но передумал. — Что нужно, то и делает! Он станет задавать тебе вопросы разные, и ты отвечай на них честно и откровенно. Не пытайся его обмануть, все равно не получится. Но не это самое страшное…
Мне стало как-то не по себе. Показалось, что даже сердце перестало биться — во всяком случае, я его уже не слышал.
