Проходя мимо Олюшкиной комнаты, в которой остановилась Катерина, я замер, прислушиваясь. Из-за двери не доносилось ни звука. Убедив самого себя, что не делаю ничего предосудительного, а просто забочусь о состоянии своей постоялицы — и только лишь! — я осторожно, придерживая рукой, приоткрыл дверь комнаты. Заглянул внутрь.
Катерина крепко спала, свесив с кровати голову и одну руку. Волосы ее тоже свисали до самого пола, почти скрывая лицо светлой спутавшейся занавеской. Лизино платье висело на спинке стула, а значит спала Катерина совершенно голой. Впрочем, это и так было видно: одеяло сползло ниже торчащих лопаток, и мне хорошо была видна ее обнаженная спина.
Безуспешно стараясь не смотреть на девушку, я тихо проследовал к столу. Здесь в беспорядке были раскиданы листы бумаги. Некоторые из них были скомканы, некоторые и вовсе валялись на полу. Нож для очинки перьев торчал, воткнутый прямо в столешницу, а несколько перьев были безжалостно искромсаны. Одно перо, сильно обрезанное, высовывалось из открытой чернильницы, а песочница с песком для посыпания чернил не была даже открыта. Свеча сгорела без остатка — видимо, задержалась за столом Катерина до поздней ночи. Или до раннего утра…
Я взял в руки один из листов. Он был не просто исписан — буквально измазан чернилами, так что ни единой буквы на нем разобрать не представлялось возможным. Еще два листа были точно такими же, а вот на следующем уже можно было различить несколько строк. Впрочем, никакого смысла в них не было — создавалось впечатление, что здесь Катерина просто расписывала перо. Ну, или перья — учитывая количество испорченных.
«Раз, два, три четыре, пять, — очень криво было написано здесь. — Вышел зайчик твою мать…»
Затем блестели огромные кляксы, а ниже, уже более опрятно, было написано: «Катька. Катерина. Като…»
Снова две кляксы. А следом очень ровная надпись: «Лёшка дурак, сел на чердак…»
Так, так… Если Катерина таким образом пыталась привести в порядок свои мысли, то ей это явно не удалось. Я взял следующий листок, полностью исписанный. Хотя строки здесь выглядели не особо ровными, а небольшие кляксы были видны тут и там, но всё же в целом это был некий вразумительный текст. Но и он начинался весьма странным образом: «Вжж. К. Катя. Каааатя. Алёшка. Шкаааа!!! NaCl. C2H5OH… Кажется, расписалась. Никогда не думала, что это так трудно…»
Всё это написано было с ужасными ошибками. Читать написанное до конца я не стал — Катерина на кровати вдруг заворочалась, и я немедленно вернул листок на место в общую стопку. И совсем уже было хотел покинуть комнату, как Катерина вдруг перевернулась на спину, вытянула руки кверху и сладко потянулась. При этом она даже выгнулась дугой, и вся ее голая грудь оказалась передо мной, как на ладони. Она так и торчала кверху двумя округлыми холмиками, которые венчались розовыми напряженными вершинами.
А в голове у меня почему-то промелькнула глупая мысль: «Как же я сегодня службу нести буду?»
Несколько очень долгих мгновений смотрел я на эту голую белую грудь, а потом вдруг понял, что Катерина тоже смотрит на меня изумлённо. Вдруг она резко опустила руки и рывком надернула на себя одеяло, закрывшись до самого подбородка.
— Сумароков, твою мать! — закричала она. — Ты совсем сбрендил⁈ Ты что тут делаешь⁈
Я поторопился отвернуться к стене, оказавшись к Катерине спиной.
— Я… стало быть… проведать вас зашёл, сударыня! Справиться, стало быть, о здоровье вашем, потому как назябли вы вчера порядком. Босая столько прошагали в ночи, вот я подумал: не поднялся ли жар у барышни?
— Да не поднялся у меня жар! Поди прочь, мне одеться надо! Да ещё в этот твой… нужник сходить… Что б тебя!
Я сломя голову кинулся к выходу, но у самой двери Катерина меня остановила громким окликом:
— Алёшка!
Я замер, боясь обернуться.
— Ты куда собрался?
— Так вы ж сами велели убираться вон…
— Да я не об этом совсем! Ты куда так вырядился, словно павлин?
— Так ведь служба у меня, сударыня! Ассамблея нынче у князя Бахметьева в усадьбе, а это значит, что тьма народа там будет. Нам с генерал-полицмейстером заранее осмотреться надлежит, слабые места охраною прикрыть, посты в надлежащих местах расставить.
— Это зачем ещё? — удивленно спросила Катерина.
— А чтобы дел разбойных творить соблазну ни у кого не было! Наш лихой народ очень любит опосля таких ассамблей подстерегать кого-то в тёмных местах, да золото с камнями драгоценными отнимать. Могут и ножичком ткнуть. Ножичков у народа полным-полно. А нам потом с генерал-полицмейстером ищи-свищи их по всему Санкт-Петербургу…
— Подумать только… — я слышал, как Катерина заворочалась на кровати — толи поворачиваясь на бок, толи вставая. — Ты, оказывается, такой важный фрукт!
— Ну-у-у… — уклончиво промычал я. — Имеем такую особенность.
Что есть, то есть. К чему излишняя скромность?
— Ладно, проваливай, — добродушно разрешила Катерина. — Завтрак скоро будет?
— Гаврила с минуты на минуту подаст.
— Без меня не начинайте. Где у вас тут умыться можно?
— Я распоряжусь, чтобы Гаврила принес вам кувшин с теплой водой, таз и полотенце…
После этих слов я поторопился удалиться. В столовой мне некоторое время пришлось сидеть в одиночестве, пока Гаврила носился туда-сюда с тазами и кувшинами. Потом к столу вышла Катерина. Выглядела она точно так же, как и накануне ночью, с той разницей лишь, что волосы ее теперь были аккуратно зачесаны назад и скручены в тугую шишку на затылке, обвязанную какой-то тесьмой. От этого шея казалась длинной и очень изящной, а глубокие ямочки над ключицами были наполнены тенью.
Сев за стол напротив меня, Катерина звонко хлопнула в ладоши и растёрла их.
— Чем нас сегодня Гаврила потчевать будет⁈ — весело спросила она. — Надеюсь, на этот раз обойдёмся без жаренного сала?
— Жаренного сала нынче не будет, — пообещал Гаврила. — Я с утра в лавку сбегал, мясного пирога купил, да сыра голову в запас. Дырявый. Из самой Швейцарии, говорят. Еще чай у нас имеется. Или барышня бокал вина пожелает?
Катерина коротко хохотнула.
— Я что, больная с утра винище жрать? — И тут же спохватилась. — Ой, извини! Не люблю вино с утра, меня от него в сон тянет…
Улыбаясь, Гаврила расставлял перед нами блюда с нарезанным пирогом, кусками сыра и чайные пары. Из пузатого фамильного чайника китайского фарфору длинной струей разлил по чашкам темный ароматный напиток.
— Вам со сливками, сударыня? — поинтересовался Гаврила, указав на маленький сливочник из того же сервиза.
— Валяй! — позволила Катерина. — Гулять так гулять!
Какое-то время стояло молчание, мы были заняты едой. Покончив с пирогом, Катерина взяла кусочек сыра, откинулась на стуле и стала откусывать от него понемногу, запивая чаем.
— А что, Алёшка, успел ты прочитать мои записки? — спросила она.
В глазах её блестела хитринка. Я утёр губы салфеткой, кинул её на стол и покачал головой.
— Лишь самую малость, сударыня. Прошу простить моё любопытство, но уж больно интересными были обстоятельства нашего с вами знакомства.
Катерина вдруг недовольно наморщила носик.
— Послушай, Сумароков… Ты меня уже видел голой, один раз целовался со мной и ещё предлагал помочиться в ночной горшок… Может тебе уже пора начать называть меня на «ты»? Я же называю тебя. Вот и ты попробуй!
Я смотрел на неё, замерев, но язык у меня не поворачивался.
— Э-э-э… можно, конечно, и попробовать…
— Ну! — подстегнула меня Катерина. — Не бойся ты, я не кусаюсь! Скажи: «Катя, передай мне сыр!»
Гаврила у меня за спиной коротко гыгыкнул.
— Я не хочу сейчас сыру, — ответил я не очень уверенно.
Катерина вдруг стукнула кулачком по столу, отчего посуда на нем так и звякнула. От неожиданности я замер. Катерина показала мне кусок сыра.
— Повторяй за мной! — повелительно сказала она. — «Като, передай мне сыр»…
— Хорошо, хорошо! Воля ваша!.. «Като, передай мне сыр»…
