Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Знаю, – подтвердил Арехин. Он знал. Он знал это лучше, чем кто‑либо.

– Вот парижскую дребедень здесь берут охотно. Бижутерию, стразы, безделушки. Париж – это мода, Париж – это шик. А что могут араукане? Примитив, никакой изысканности, деревня. Знаешь, вельможи в царствование Николая Павловича втридорога покупали в Италии подделки под Микельанджело, но к Тропинину относились свысока, платя ему сущую безделицу. Вот так и тут.

– У нас дома была картина Тропинина, – вдруг вспомнил Арехин. Картина возникла перед его внутренним взором так ясно, что он чуть не вздрогнул. – Papa отдал за нее, кажется, тысячи полторы рублей. «Золотошвейка». Девушка‑вышивальщица, сидит у окна, и смотрит на улицу. В руках у неё игла, а в глазах… в глазах такое ожидание. Счастье ждёт, или что‑то в этом роде. Или просто заказчика караулит.

– И где та картина сейчас? – спросил Зуров, и в его голосе прозвучала не праздное любопытство, а что‑то тревожное.

– Не знаю. Если повезло – в музее.

– Вот видишь! – Зуров ударил ладонью по колену, и звук вышел сухим, хлёстким. – Картину спасти непросто. А ожерелье… ожерелье можно спокойно положить в карман, и увести из Москвы в Париж! Оно как душа – свободное.

– Интересная идея, – вежливо согласился Арехин. Ему вдруг стало не по себе. Разговор о душах и ожерельях, о прошлом, которое можно унести в кармане, казался ему зловещим. Он решил сменить тему. – Ты сказал, что этот индеец – твой дядя?

Тот, кого он назвал Бальтазаром, стоял неподвижно. Его лицо, цвета старой бронзы, было непроницаемо. Казалось, он не просто следил за лодками, а слушал что‑то – может, голоса в воде, может, шёпот ветра.

– Дядя моей жены. Брат её отца. Они ведут дело на пару, её отец, Филипп, и Бальтазар. Но Бальтазар бездетен, и потому привязан к моей жене, как к родной дочери. Сильно привязан. У них свои счёты с миром, у этих людей. Своя кровь, свои духи.

– А жена… – начал Арехин, чувствуя, что ступает на зыбкую почву.

– Беатриче? – лицо Зурова смягчилось, и в его глазах, обычно колких и насмешливых, вспыхнул тёплый огонёк. – Она креолка. Отец, Филипп, чистокровный арауканин, гордый, как чёрт. А мать – наполовину испанка, из знатной, но обедневшей семьи. Умерла давно. Сейчас Беатриче в Монтевидео, у неё кузина замуж выходит, нужно помочь с подготовкой. Женские дела.

– А ты? – удивился Арехин. – Почему не с ней?

– Свадьба через неделю. Успею. «Медузе» нужен хозяин, а ныряльщикам – глаз. Без глаза тут всё быстро разваливается. Воруют, ленятся. А Бальтазар… он больше смотрит в воду, чем на людей.

– На «Медузе» пойдёшь в Монтевидео?

– «Медуза» – рабочая лошадка, – усмехнулся Зуров. – Ей трудиться полезно. Нет, я пароходом. Чистеньким, с рестораном и дамами в шляпках. Пассажир – это звучит гордо!

Он рассмеялся, но смех его был коротким, обрывистым. И в его глазах, когда он обвёл взглядом свою «Медузу», свой мутный залив, своих молчаливых индейцев, читалось нечто иное. Не гордость пассажира, а глубокая, животная связь хозяина со своей территорией. С этим куском жёлтой воды, вонючих раковин и тихих, всевидящих людей. И Арехину вдруг показалось, что Зуров не сбежал от своего прошлого. Он просто нашёл для него другую, более подходящую банку. Банку побольше, поэкзотичнее. Но стены у этой банки, хоть и невидимые, были такими же прочными. И самое страшное, что, похоже, Зуров это понимал. И принимал. Как принимают неизлечимую болезнь или пожизненный приговор.

Они помолчали. Тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт «Медузы» и далёкими криками чаек, была густой, тягучей, как мёд. Хорошо сидеть в тени, в удобном соломенном кресле, и смотреть, как трудятся другие. Покой. С высоты палубы работа ловцов жемчуга казалась не работой, а забавой, почти игрой. Вот они ныряют с лодок, их смуглые тела на мгновение замирают в воздухе, а затем бесшумно, почти без брызг, исчезают в жёлто‑зелёной пучине. Плавают там, в мутной толще, где скрывается и жизнь, и смерть. Прямо как мальчишки в Одессе летом, у Чёрного моря. Только здесь внизу не прохладная лазурь, а акулы, жемчужные раковины и Бог знает что ещё.

– И как тебе всё это? – наконец нарушил молчание Арехин. Его взгляд был прикован к одному из ныряльщиков, который слишком долго не появлялся на поверхности. Секунды растягивались, становясь резиновыми.

– Хозяйство‑то? – Зуров мотнул головой, отгоняя назойливую муху. – Ничего, нормально. Как велосипед, главное – набрать скорость, дальше легче. Я набрал. Если бы не одно «но». Профсоюзы, брат, воду мутят. Подбивают моих ныряльщиков вступать в их ряды. Шепчут им в уши: Педро Зурита из вас кровь пьёт, наживается трудами вашими, грабит! Но профсоюз даст отпор этому живоглоту! Слова, слова… Они как черви: проникают под кожу и начинают точить изнутри.

– А ты сильно пьёшь кровь? – спросил Арехин.

– Самую малость, – усмехнулся Зуров. – Каплю‑другую‑третью. Предприятие это, в общем‑то, вроде семейной артели. Ныряльщики, они ведь тоже арауканцы, многие – родственники Бальтазара. Кровные или через двадцать колен – не суть. Они имеют свой процент от добычи. Честный процент. Как там они между собой делят деньжищи, я не вмешиваюсь. Сами разберутся. Моё дело – порядок, дисциплина. И защита от чужих.

– А нужно защищать? – Арехин посмотрел на безмятежную, на первый взгляд, гладь залива.

– Об‑я‑за‑тель‑но, – растянул Зуров, и его глаза сузились, словно вспоминая что‑то. – Лихих людей много везде. Как тараканы. Лезут из всех щелей. Сейчас‑то поутихли, обходят «Медузу» и мои угодья за версту, а поначалу… поначалу пришлось как в восемнадцатом году. С наганом в руке, с Врангелем в сердце и с пустотой в душе. Отстреливались. Не на всех слова действуют, некоторых только пуля может остановить. Или две пули.

– Ты у Врангеля был? – удивился Арехин.

– Нет, это я для красного, так сказать, словца. Ещё один чудик, поэт пропойный, вирши сочинял для газеты крымской, я строчку и запомнил. Звучало бодро. Значит, лихие люди поутихли, кто на время, а кто и навсегда Поняли, значит, что русский и арауканин – гремучая смесь, страшнее динамита. Теперь зато профсоюзы баламутят. Интеллектуальные бандиты. Слухи всякие распускают. Морского дьявола выдумали. Мол, водится тут в глубинах тварь, лупоглазая, на лягушку похожая, на ныряльщиков нападает, и в свои тёмные глубины уносит. И ведь верят! Вступайте в профсоюзы, кричат, тогда дьявол вас не тронет! Можно подумать, что дьявол станет разбираться, кто в профсоюзе состоит, а кто вольный, – и он снова рассмеялся, но смех вышел коротким, лающим, и в нём не было ни капли веселья.

– Выдумали, говоришь? – переспросил Арехин, и его взгляд снова ускользнул к воде. Там, в глубине, что‑то мелькнуло. Большое. Акула? Или показалось?

– Что‑то происходит, – неохотно, сквозь зубы, признался Зуров, следя за направлением взгляда Арехина. – Мелкие пакости. То сети порежут, то лодки угонят в море. Но это, думаю, проделки береговой шантрапы, нанятой теми самыми профсоюзами. Но некоторые… некоторые его видели. Там, на дне. Говорят, лупоглазый, скользкий. На лягушку похожий, но размером с человека. Может, примерещилось от нехватки воздуха, может, зелья какие принимают, некоторые, знаешь, практикуют индейские снадобья, для тонуса и бодрости, корни там разные жуют. А, может, профсоюзы подрядили какого‑нибудь лёгкого водолаза, чтобы пугать ныряльщиков. Знаешь, у нас тут год назад легкий водолаз из Нью‑Йорка свой аппарат пытался продать. Умный парень, глаза горят. Сжатый воздух в баллоне выпускается в мешок, где давление уравновешивается водой, из мешка через гуттаперчевую трубку пловец дышит, и может находиться под водой не три минуты, как мои ребята, а двадцать или тридцать. Аппаратура крепится ремнями на спине, плавай – не хочу. И ещё особые перчатки с перепонками, и на ногах тоже, как у лягушки. Для скорости.

– И что, купили аппарат? – оживился Арехин.

– Купили парочку, но это, скорее, игрушка. Диковинка.

– Почему? – не понял Арехин. – Один такой водолаз соберёт раковин в разы больше, чем ныряльщик, вот тебе и выгода, а не эти сказки про духов.