Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

И тогда он подошел к Арехину, и его лицо, обветренное и грубое, озарилось широкой, по‑юношески непосредственной улыбкой.

– Узнаешь друга Петю?

Время на мгновение сжалось, а потом резко распахнулось, выбросив из своих глубин образы прошлого: прокуренные номера берлинской гостиницы, в которой интернированные подданные Российской Империи коротали время за разговорами, спорами, чтением и – иногда – игрой в шахматы.

– Как не узнать! – Арехин встал из‑за стола, и на этот раз его объятия были искренними, лишенными той театральности, что царила вокруг. – Пётр! Пётр Зуров!

– Это прежде, – рассмеялся Пётр, и его смех был густым и звучным, как удар колокола. – Здесь, в Стране, я Педро Зурита, судовладелец и промышленник! Если нужен жемчуг – я весь здесь! Самый лучший, с глубин, куда не спускался ещё ни один ныряльщик.

Арехин смотрел в его глаза, глаза старого друга, в которых читалась целая жизнь, полная приключений, опасностей. И он подумал, что мир, несмотря на всю его абсурдность, иногда преподносит и приятные сюрпризы. Как неожиданный ход, найденный в абсолютно ничейной позиции.

Глава 4

– Мир, знаешь ли, иногда усыхает, съёживается. Не то чтобы он становился меньше в буквальном смысле, нет. Он просто что‑то теряет. Как голубой воздушный шарик детства – был да сдулся, из него ушёл самый важный воздух, воздух возможностей. И вот он уже не летит, а опускается на землю, – жалкий, сморщенный посеревший комочек.

Что мне было делать в Париже?

Помню, я огляделся. Не в высших смыслах, а буквально, по‑настоящему: стоял на каком‑то задрипанном перекрёстке, где запах жареных каштанов смешивался с вонью мочи из подворотен, и чувствовал себя поручиком на распутье, хоть картину пиши. Стоишь, будто былинный богатырь, только вместо дорог – три одинаково серых, мокрых от дождя стены, а позади – глухой забор. И все пути ведут в никуда.

А что писать‑то на этой картине? Чудик один, я слышал, ещё до всей этой катавасии, картину изобразил. Маслом. Сплошь чёрная краска, и больше ничего. Ни просвета, ни искорки. Говорил, что так он видит душу современного человека. Дурачился, конечно. Но тогда, в парижском тумане, который был не только вокруг, но и внутри, в мозгах, я его, пожалуй, понимал. Правда, у меня был не чёрный цвет. Нет. У меня был туман. Справа, слева, впереди, позади – ничего не вижу. Будущее затянуто молочно‑белой, непроницаемой пеленой, сквозь которую не пробивалось ни луча. Руки вытянул – руки вижу. Пальцы, суставы, грязь под ногтями. Что ж, уже хорошо: руки целы, ноги целы, голова, вроде бы, на плечах. Так что мне Париж, когда передо мной мог открыться весь мир? Загвоздка была в том, что я не верил, что за этим туманом вообще что‑то есть.

В Париже, брат, тесно. Не в плане улиц – улицы там разные, есть и широкие, проспекты и всё такое. Ну, ты знаешь. Тесно внутри. Я там полгода болтался, как муха в стеклянной банке. То в одно место сунусь – русский ресторан, где пахло тоской и щами, и все говорили о прошлом, словно заклинание, пытаясь вызвать призраков. То в другое – вербовочный пункт для Легиона, где на тебя смотрят, как на мясо, и взгляд у вербовщика пустой, мёртвый, будто у выпотрошенной рыбы. Не нужны никому русские поручики, поручики разбежавшейся армии! Мы стали призраками, от которых старательно отводят взгляд. Отбросами истории, которые сгребли в кучу и бросили в компостную яму.

Другой чудик, вижу, команду набирает. Не в Легион, нет. На службу какому‑то африканскому царьку, которому якобы нужны белые офицеры. Для вида. Жирафами соблазнял тот чудик. Ага, думаю, мы своего царя, помазанника Божьего, без боя отребью скормили, ещё и бумагой обернули, и ленточкой перевязали, как коробку с пирожными в дорогом магазине, тут‑то нас африканский царь с распростёртыми объятиями возьмёт, жди. Ничего у того чудика, понятное дело, не вышло. Не нужны никому чужие жирафы.

Решил тогда в Америку махнуть. Земля обетованная, небоскрёбы, Форд, Чарли Чаплин. А мне приятель, такой же потерянный, как и я, говорит – а давай в Южную! У него в Аргентине дядя, всё ж зацепка какая‑никакая. Солнце, говорят, пампасы, гаучо. И самое главное – там не тычут в тебя пальцем, как в диковинного зверя. Даже денег на дорогу прислал, дядя тот. В обрез хватило. Отчаяние – плохой попутчик, но отличный двигатель. И вот уже пять лет как я здесь.

Зуров повёл рукой перед собою, широким, небрежным жестом, показывая, что это такое – «здесь». Жест был прост, но в нём была некая гордость завоевателя, хозяина этого клочка мира.

Здесь – это Ла‑Плата, залив, стоящий иного моря. Вода в нём не синяя и не зелёная, а грязно‑жёлтая, мутная, как чай в стамбульской русской чайной. Она несёт в себе грязь целого континента, и в этой жиже скрывается жизнь – странная, молчаливая, глубокая. Здесь – это шхуна «Медуза». Не очень новая, малость потрёпанная посудина, пахнущая рыбой, смолой и йодом. И здесь, наконец, это полдюжины лодок и артель индейцев‑ныряльщиков, добывающих со дна залива раковины.

– Раковины – это не только жемчужины, эти слёзы богов или, если начистоту, болезнь вроде камней в почках. Это и перламутр, переливающийся всеми цветами радуги, внутренности, и какая‑никакая, а плоть. Плоть эту мы вялили на жестоком солнце, и через пару дней от неё начинал исходить сладковато‑кислый запах. Высушенных моллюсков продавали на свинофермы – хрюшки их охотно лопали и требовали ещё. Белки, однако. Круг жизни, блин. Ты ныряешь на дно, рискуя быть съеденным акулой, чтобы в итоге накормить свинью, которая станет чьим‑то обедом. Весёлая штука.

– Интересно, – сказал Арехин, впрочем, без особого энтузиазма. Его голос прозвучал глухо, будто доносился из‑под толщи той самой мутной воды Ла‑Платы.

Но старому приятелю, похоже, отчаянно хотелось выговориться. Выплеснуть на кого‑то новую жизнь, в которой он оказался хозяином, а не беглецом. И, чего уж там греха таить, похвастаться. Похвастаться тем, что он выжил. Не просто не умер, а вцепился в мир зубами, и отгрыз себе кусок.

– Думаю еще одну шхуну прикупить, – похлопал рукой по подлокотнику потрёпанного соломенного кресла Зуров. Жест был уверенным, властным. – Расширить дело. На перламутр спрос большой, опять же сушеные моллюски нарасхват. Как грибы сушёные. Только вонючие, так и в Париже вонючий сыр в цене.

– А жемчуг? – для поддержки разговора подал реплику Арехин. Его взгляд блуждал по палубе, по воде, на которой солнечные зайчики плясали весёлый беззаботный танец, и так – до горизонта.

Они сидели на палубе «Медузы», под брезентовым навесом, спасаясь от солнца. Было не жарко, сентябрь – это весна, а не лето, но солнце коварно, не заметишь, как обгоришь. Вода спокойна, солнце сияет, а ветерок, дневной бриз, нёс с Атлантики не запах свободы, как подумалось Арехину сначала, а запах чего‑то чужого, огромного и древнего. Запах другого мира. Если задуматься. Но зачем задумываться?

– Жемчуг само собой. Но, знаешь, хороший жемчуг – большая редкость. Жемчужин в сто песо и дороже за год хорошо, если за месяц дюжину найдёшь. А так всё больше мелочь. Песо, два песо. Мелочь, которая не светится, а лишь тускло блестит, как глаза умирающей рыбы. Но мелочь идёт лучше. У дяди Бальтазара – он кивнул на индейца, стоявшего у борта и неподвижно, как идол, следившего за лодками, – мастерская и лавка в Айресе. Там поделки из мелкого жемчуга влёт расходятся, как горячие пирожки. А вот ожерелье… одно ожерелье в три тысячи песо второй год лежит, красуется на бархате.

– Неужели в Аргентине богатых людей нет? – Арехин почувствовал, как в его собственном голосе зазвучали нотки той старой, парижской тоски. Тоски по большому, по настоящему.

– Богатых людей здесь, брат, как грязи. Но ожерелье это… – Зуров замялся, его пальцы сжали подлокотник, суставы побелели. – Ожерелье это в индейском стиле. Особенное. Не просто бусины на нитку нанизаны. Там… есть в нём что‑то. Взгляд. Оно смотрит на тебя. И знаешь, что самое смешное? В Париже его с бою бы взяли за такую цену. Сочли бы экзотикой, дикостью, облагороженной искусным ювелиром. А в своём отечестве пророков, как ты знаешь, нет.