Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Ну, в двадцать первом году Владимиру Ильичу эти деньги уж были не очень‑то и нужны, – с некоторой развязностью прокомментировал Женя.

– Владимир Ильич, – поправил его Арехин с лёгкой укоризной, – был человеком дальновидным и чрезвычайно предусмотрительным. Он учитывал разные варианты развития событий. К тому же, деньги эти Энгельс разместил в ценных бумагах. Очень удачно разместил, к слову. И к двадцать первому году десять тысяч фунтов превратились в двадцать пять. А сейчас, – Арехин многозначительно посмотрел на Женю, – сейчас они и вовсе подошли к сорока тысячам. А знаете ли вы, Женечка, что такое сорок тысяч фунтов стерлингов? Нет, вы не знаете, что такое сорок тысяч фунтов! Вы понятия об этом не имеете. Даже за две тысячи фунтов здесь, в Аргентине, можно купить превосходное поместье с апельсиновой рощей, и жить там настоящим барином до скончания дней! Или барыней!

– Надежда Константиновна – убеждённая большевичка, и барыней быть нисколько не желает! – с внезапным жаром, гордо ответил за Крупскую Женя, отодвинув тарелку.

– Как знать, как знать… – загадочно протянул Арехин. – Лев Давидович, я полагаю, тоже бы не прочь, да вот только опростоволосился, упустил шанс. Нет у него личного счёта. Теперь уж – нет.

Кофе был допит, «наполеон» съеден до последней крошки. Арехин расплатился, и они вышли на улицу, где их встретил бесстрастный, пыльный солнечный свет. Они пожали друг другу руки – сухое, формальное рукопожатие, – и разошлись в разные стороны, не обернувшись. Расстались они надолго ли, ненадолго ли – этого они и сами не знали. Как не знали, что таит в себе следующий час, следующий день, следующее поручение из того далёкого, неумолимого мира, который они когда‑то покинули, но который всё ещё дергал их за невидимые, но прочные нити, заставляя играть в чужие, давно надоевшие игры.

Глава 3

Клуб назывался просто: «Россия». Словно извлекли его из самого сердца неназванной тоски, из той породы воспоминаний, что тверже гранита и призрачнее утреннего тумана. Располагался он, по заверениям организаторов, недалеко от центра Буэнос‑Айреса, но улочка, на которую Арехина высадил таксист, была на удивление тихой и тенистой, словно закоулок в провинциальном приморском городке, затерявшийся во времени. Деревья, чьих названий Арехин не знал, почти смыкали кроны над мостовой, создавая зелёный тоннель, на выходе из которого и находилась цель.

Таксист не плутал. Он ехал напрямик, с уверенностью человека, ведомого не картой, а внутренним камертоном, настроенным на частоту назначения. Он не только привёз прямо ко входу – тяжелая дубовая дверь с потертой латунной табличкой, – но и, к удивлению пассажира, отказался брать деньги. Вместо этого он извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник, а из бумажника, в котором обычно хранят крупные купюры и заветные фотографии, визитную карточку. «Пер фаворе, синьор», – произнес он, и в его глазах вспыхнул тот особый, смешанный с благоговением огонёк, который Арехин научился узнавать за годы странствий. Шахматист! Подумать только, у таксистов в Аргентине – визитные карточки! Мир и впрямь становился всё чудесатей.

Арехин расписался. Почему бы и нет? Его подпись, закорючка, оставленная на картонном прямоугольнике, на мгновение уравняла их, гроссмейстера и таксиста‑любителя. Потом, после матча, таксист продаст автограф в сто раз дороже, чем стоила поездка. Или, что более вероятно, не продаст. Он положит его в шкатулку, будет изредка показывать внукам, и это станет семейной реликвией, крошечной частицей мифа, обраставшей с годами новыми деталями. «Он молчал всю дорогу, но взгляд его был подобен взгляду самурая перед решающей битвой». Ценность реликвии взлетела бы до небес, заполучи он ещё и автограф Капабланки. Может, и заполучит. Две закорючки в одной шкатулке – вот оно, воплощение эпохи.

В клубе его, разумеется, ждали. И не просто ждали: в его честь организовали торжественный обед, как в старые добрые времена, пахнувшие нафталином и пылью многоуважаемого семейного шкафа. И у самого входа, едва Арехин переступил порог, отделявший тишину улицы от гула голосов и запаха полировочного воска, на него обрушился знакомый и в то же время чужой голоса:

– Александр! Дорогой мой! Я знал, что мы непременно свидимся! – передо ним возник Павел Попов, с которым Арехин когда‑то, в другой жизни, учился вместе в гимназии. Попов распахнул объятия, широкий, театральный жест, предназначенный не столько для Арехина, сколько для всех присутствующих.

Что ж, всё как прежде. Таков непреложный закон эмигрантских собраний – воссоздавать прошлое с упорством, достойным лучшего применения. И всё же здесь и сейчас эта встреча выглядела несколько наигранной, как постановка в провинциальном театре. Но Арехин отбросил эту мысль. А что сейчас не наигранно? Весь мир превратился в огромную, слегка замусоренную сцену, где каждый нёс отсебятину, не зная ни текста, ни режиссера.

– Проходи, проходи, все тебя ждут! Отличнейшие люди, истинная Россия, такой в Петербурге, поди, давно нет! – Павел подхватил гроссмейстера под руку и повёл вглубь зала.

Отличнейшие люди были представлена на славу – словно сошедшая со страниц иллюстрированного журнала последнего предвоенного года. Промышленники, чьи заводы остались там, за океаном, в мире снов. Торговцы, торгующие теперь ностальгией. Помещики без поместий, с единственным клочком земли – тем, что у них под ногами в Аргентине. Правда, все состоялись и здесь, пусть и труба пониже, отблеск былого величия на их лицах был слегка потускневшим. Присутствовала и интеллигенция, куда ж без интеллигенции – издатели местных, русскоязычных газет и журналов, чьи тиражи могли бы поместиться в одном газетном киоске. Они были хранителями слова, языка, который здесь, под этим южным небом, звучал чуть более гортанно, чуть более отчаянно.

– Нас здесь четверть миллиона, – с гордостью, натужной и потому особенно хрупкой, сказал Попов. В гимназии он был Пашкой‑промокашкой, потому что его отец был владельцем большого писчебумажного магазина на Тверской. Он впитывал насмешки, как его промокашка – чернила, и, кажется, так и не высох до конца.

– Здесь? – с недоверием спросил Арехин, окидывая взглядом зал, где собралось от силы сорок, сорок пять человек.

– В Стране! – воскликнул он, и по тому, как он произнес это – «в Стране!», с жирной, заглавной буквы, стало ясно, что Пашка нашел себя здесь, став большим и пламенным патриотом Аргентины. Он обрел новую родину, новую форму, и хотя форма сидела на нем чуть мешковато, он этого не замечал.

– А ты где живешь? – спросил он, и в его голосе прозвучала та же смесь любопытства и хитрости, что и двадцать лет назад.

– Я? Я странствующий рыцарь. Нынче здесь, завтра там. Мой замок – купе спального вагона, мои владения – шестьдесят четыре клетки.

– А паспорт у тебя есть? В смысле – гражданство? – его вопрос, прямой и бесцеремонный, как выпад тростью, ударил в пустоту.

– Франция, – коротко ответил Арехин, прилгнув самую малость. Французское гражданство гроссмейстер ещё не получил. Но скоро получит. Совсем скоро. Со дня на день. В этом месяце – точно. Или в следующем. Это «или в следующем» висело над Арехиным уже с полгода, как маятник, чей тихий стук он слышал по ночам в отелях по всему свету.

После того, как год назад Арехина с шумом и треском, со заметками во всех газетах, советских и мировых, лишили гражданства, путешествовать в каком‑то смысле стало легче. Советский паспорт в большинстве стран был не пропуском, а препятствием; его обладателя принимали то за шпиона, то за бандита, то за агитатора с пачкой листовок за пазухой. Нансеновский паспорт, печальный документ человека без родины, для шахматиста, разъезжающего по странам и континентам с турнира на турнир, был куда удобнее. Он был чистым листом, на котором была написана лишь неприкаянность. Но рано или поздно приходится обзавестись гражданством. Без него как‑то несолидно, да и подозрительно: почему это человек, которому, казалось бы, любая страна должна быть рада, остаётся апатридом? Вечный шахматист, вечный странник – романтично лишь в романах. В жизни же это подозрительно.