Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

Он развернул газету, всё ту же «Лидове новини», и ушёл в чащу полузнакомых слов.

Дело о морском дьяволе

Глава 1

– Если мы предположим, что брюнет играет сильно, – Арехин мягко, почти с сыновней нежностью, указал на портрет Капабланки, висевший в золоченой раме, – а блондин слабо, – теперь он показал на себя с видом простодушным и смущенным, отчего в зале пробежал одобрительный, сочувственный смех, – то сможем заключить, что никакие лекции, увы, не способны изменить этого изначального, почти космического соотношения сил. И лишь неустанными упражнениями, полным и каждодневным напряжением всей шахматной мысли, блондин способен приблизиться к брюнету настолько, чтобы вызвать его на благородный поединок, в котором он, возможно, и будет повержен, но повержен с честью, в борьбе умов.

Аудитория аплодировала бурно и продолжительно, и было в этом рукоплескании три источника, три составные части: во‑первых, Арехин отдал должное их кумиру, Хосе Раулю Капабланке, или запросто Капе, которого здесь, в Буэнос‑Айресе, почитали едва ли не всемогущим, по крайней мере, в шахматной сфере; во‑вторых, того требовал пламенный южный темперамент, не терпящий полутонов и тишины; и, в‑третьих, лекция о «психогальванических реакциях в шахматном поединке» оказалась куда увлекательнее и остроумнее, нежели предполагалось по её сухому, академическому названию. Публика, состоявшая из изящных дам, седовласых кабальеро и пылких юношей, была покорена этой странной смесью учености и клоунады, грусти и шутовства.

– После короткого перерыва гроссмейстер начнет сеанс одновременной игры на тридцати шести досках! – возгласил дон Мигель, взявший на себя обязанности распорядителя и сиявший, как сентябрьское солнце. Сентябрь в Аргентине – месяц весенний!

Арехин, устало улыбаясь, сошел со сцены. Под комнату отдыха ему отвели кабинет президента шахматного клуба, роскошью не уступающий, а пожалуй, что и превосходящий кабинет самого президента Аргентины. Тёмное, дорогое дерево, кожа кресел, пахнущая исключительным табаком и властью, и на столе – сияющая хрустальная ваза с тропическими фруктами, словно сошедшими с полотен старых мастеров. Рядом – три одинокие бутылки: бордо, коньяк и, как венец всего, водка. Водку, верно, специально припасли для русского гроссмейстера, полагая, что душа его, славянская и загадочная, жаждет именно этого огненного эликсира.

Он не стал расстраивать гостеприимных хозяев и их трогательных, хоть и стереотипных, ожиданий: выбрал водку, налил в граненый стакан ровно на три пальца и, помедлив мгновение, словно произнося беззвучный тост за кого‑то давно ушедшего, немедленно выпил. Тепло разлилось по усталому телу. Здесь, по южную сторону экватора, он был недоступен Гласу, равно как и Глас ему, но порох, как он любил говаривать в минуты мрачного настроения, следовало держать сухим, саблю – острой, а собственные мысли – надежно упрятанными под густой, непроницаемой завесой алкоголя. На всякий случай. С целью введения в заблуждение всяческого рода шпионов и врагов. Человеческого рода, нечеловеческого и вовсе неземного. Константин Эдуардович, его наставник в мире межзвездных существ, уверен, что Глас родом с Бетельгейзе, в крайнем случае – с Антареса, но у Арехина на сей счёт были свои догадки. Где мы, а где Бетельгейзе. Всё гораздо проще и прозаичнее. Они уже здесь. Они среди нас. И пьют ту же самую водку.

Он посмотрел в окно. Солнце село, и вот‑вот на небе проступят южные созвездия. Бетельгейзе…

Четверть часа пролетели как один миг, поглощенный размышлениями, и вот он снова в ярко освещенном игровом зале, похожем на зал приёмов в Александровском дворце, на котором ему довелось однажды побывать. Тридцать шесть досок, выстроенных покоем, и сорок девять соперников – ибо некоторые, экономя или труся, играли вдвоем и даже втроем: выходило и дешевле, и, в случае позорного поражения, вину всегда можно было возложить на консультантов‑союзников. Какая удивительная, чисто человеческая арифметика!

Не балуя соперников разнообразием, он во всех партиях начал игру королевской пешкой. Это был жест вежливый, но безличный, как рукопожатие чиновника. К пятому ходу, пробежав вдоль строя досок легкой походкой, он уже мысленно отметил тех, с кем сделает ничью: с дамой в белой, причудливо изогнутой, словно лебедь, шляпке; с мальчиком лет шести, смотревшим на фигуры с благоговейным ужасом; с пожилым кабальеро, смело и неожиданно разыгравшим сицилийскую защиту; и, наконец, с тем самым господином, на которого ему заранее указал дон Мигель. Господин был важным меценатом, жертвующим на развитие шахмат немалые суммы, а меценатов Арехин ценил и уважал: вид редкий, вымирающий, из тех, без которых Земля будет неполной и унылой. И без того человечество потеряло мамонта, зубра и баварского льва. Жалко будет и меценатов.

На двадцать втором ходу у него украли ладью. С поля е‑четыре. Такое на сеансах водилось и не считалось редкостью: окруженный друзьями и сторонниками, местный пижон не прочь был и покуражиться, мол, смотри‑ка, гроссмейстер, докажи теперь, что фигура пропала, найди вора среди этого столпотворения!

Но здесь? В Аргентине? Среди этих благородных кабальеро, чьи предки, быть может, сражались в рядах конкистадоров?

Следовательно, пижон был свой, заезжий, европейский. Просвещенный либерал с его девизом: либерте, эгалите, фратарите. И воровство – уже не воровство, а остроумная мистификация.

Он поднял глаза и посмотрел на игрока, сидевшего за этой доской.

Ага. Так и есть. Женя из «Гудка». Смотрит на него в упор и ехидно, по‑одесски, улыбается. На левом глазу – черная шелковая повязка. Окривел? Нет, просто маскируется. Вполне соответствует его агентурной кличке – Лихо. А то бы Арехин, конечно, не признал старого знакомого. Узнал сразу, по хитрой мышиной ухмылке. А ухмыляются ли мыши вообще, или это только фигура речи?

– Вам мат, синьор, – тихо и почти весело сказал Арехин. Пропажа ладьи, эта мелкая пакость, неожиданно открыла диагональ для его слона, и ферзь‑ассасин, как тень, проник на смертельное поле аш‑семь.

Женя, будто ужаленный, прижал ладонями уши и уставился на доску, на которой внезапно обнажилась вся катастрофа. Арехин же пошёл кружить дальше, от доски к доске, от одной человеческой судьбы к другой, чувствуя себя слегка утомлённым пастухом, направляющим стадо к предопределенному финалу.

Так, виток за витком, в монотонном танце утомления и концентрации, и прошли все сорок два оборота. На сорок втором ходу он объявил мат в последней из партий, вздохнул полной грудью и вытер платком вспотевший лоб. Что ж, итог приемлем. Победы, ничьи – всё смешалось в кашу, как и в жизни. Участники и зрители аплодировали ему, он, кланяясь, аплодировал им, и ему вдруг захотелось крикнуть этому пестрому собранию: «Шахматисты всех стран, объединяйтесь!» Но он сдержался, ограничившись лишь счастливой улыбкой. Какой же ей быть ещё, улыбке?

Сумму, причитавшуюся ему за лекцию и сеанс, он тут же, при всех, с театральным жестом, передал в фонд шахматного клуба на организацию будущего международного турнира. Это противоречило тщательно культивируемому образу небогатого, почти нищего русского шахматиста, собирающего с миру по копейке на заветный матч с Капой. Но противоречило лишь отчасти: кто знает, быть может, этот красивый жест заставит аргентинских кабальеро раскошелиться и отплатить сторицей? Расчет был тонок, как паутинка. Да и совесть, не вовремя проснувшись, назойливо зудела, нашептывая, что негоже, мол, русскому дворянину, пусть и в стесненных обстоятельствах, обирать гостеприимных аргентинских пижонов, тем более, что сам он, Арехин, уже который месяц потихоньку обращает свои ценные бумаги в золото, а золото переводит в славную, нейтральную и надежную страну Швейцарию. Ибо в воздухе, несмотря на всеобщее веселье, уже явственно пахло грядущим кризисом, который случится не сегодня и не завтра, но вот послезавтра, году этак в двадцать девятом, когда роскошная карета капиталистической экономики с грохотом обернется в тыкву.