Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

Маркс – это голова! И Ленин – тоже голова.

А мы… мы лишь пешки в их грандиозной, не до конца понятной партии.

От этой мысли на душе стало гулко и прохладно, как в опустевшем после сеанса зале.

Глава 2

День стоял знойный и томный, один из тех дней, когда солнце, кажется, не столько светит, сколько лениво греет сквозь пыльные окна, а время тянется густым и вязким мёдом. Однако в кофейне «У Мавра» царила прохладная полутьма, пахло горьковатым обжаренным зерном, ванилью и старой, добротной полировкой мебели. Кофе здесь был чёрен, как южная ночь, сливки белы, как первый снег в имении, а сахар – сладок до приторности, до забытья. В этом заведении, приютившемся на тихой улице Буэнос‑Айреса, всегда чувствовалась легкая, почти неосязаемая грусть по прежней, оставленной за океаном жизни. Хозяин ли, венский еврей, создал такую атмосферу, или Арехин принёс её с собой, как знать.

Арехин заказал чашечку «а ля Капабланка» – кофе столь крепкий, что от одного его вида могло заныть сердце, и без единой крупинки сахара. Вместо сахара перед ним лежало пирожное «наполеон», слоёное, воздушное, покрытое сахарной пудрой, – сложная и бессмысленная геометрия наслаждения, которую он изучал с научным интересом, а не с гастрономическим нетерпением.

В дверях показался Женя. Он вошел несмело, оглядываясь, словно за ним и впрямь могли следить в этом сонном царстве. На левом глазу у него по‑прежнему красовался черный окклюдер. То ли подражание Кутузову, то ли пирату из «Острова сокровищ», выглядело это и грозно, и немного нелепо, как театральный реквизит, надетый не к месту. Моргнув единственным глазом, он опустился в кресло напротив Арехина и заказал воду. Просто воду, обыкновенную, без газа. Заказал и, не глядя на собеседника, проговорил глуховатым, нарочито бесстрастным голосом:

– Меня прислали по поводу денег.

Арехин медленно поднял на него взгляд. В его глазах мелькнула тень утомленной насмешки.

– Да? Что ж, – протянул он, отрезая маленьким десертным ножом крохотный кусочек «наполеона» и не отправляя его в рот, – деньги, Евгений Петрович, никогда не помешают. Много ли прислали?

– Нисколько, – Женя сглотнул слюну. Слюны было чуть. – Напротив. Вы должны передать мне номера и пароли от Революционного Запаса Ильича.

– Запаса Ильича? – Арехин приподнял бровь, изображая легкое недоумение, будто услышал о какой‑то экзотической диковине.

– Именно так, – Женя выпрямился, стараясь придать своему тону металлическую твердость и показать, что ему известно всё и даже больше. Ну, за исключением пустяков: расположения счетов, условий доступа, сумм и прочей никчемной конкретики, из которой, собственно, и состоят все денежные дела на свете. – Средств, помещенных в иностранные банки на дело мировой революции.

– Женечка, голубчик, – ласково ответил Арехин, – а почему вы спрашиваете именно меня? Я ведь не партийный казначей, я, если уж на то пошло, даже не большевик ни разу. Даже не попутчик. Сошел я с бронепоезда, теперь еду обычным, пассажирским.

– Нам достоверно известно, – Женя ударил на слове «достоверно», – что Владимир Ильич доверил вам ведение своего личного счёта.

– Доверил, – легко согласился Арехин, не стал спорить. Словно речь шла о ключах от дачного сарая.

– Отсюда логически следует, что он мог доверить вам и доступ к счетам Революционного Запаса.

– С чего бы это вдруг? – Арехин поддел кусочек «наполеона» вилкой, откусил, и поморщился, будто съел что‑то горькое. – Что у вас, Женечка, в гимназии было по логике?

– Причем здесь логика? – в голосе Жени прорвалась нотка раздражения. – У меня приказ…

– Но у меня‑то, милый мой, нет, – мягко парировал Арехин.

Женя задумался. Он смотрел на Арехина, и в его единственном видимом глазу плескалась смутная, невысказанная тоска. Ему было лет двадцать пять, но в углах рта уже залегли морщинки обреченности.

– Но личный счёт Ленина вы знаете, – снова начал он, уже без прежней уверенности, – и, значит, можете мне его передать.

– Повторюсь, голубчик, – с чего бы это вдруг? – Арехин отпил глоток кофе, и лицо его на мгновение исказила гримаса удовольствия от терпкого вкуса. – Этот счёт я, по просьбе Владимира Ильича, могу передать очень и очень узкому кругу лиц. К которому вы, Евгений Петрович, уж простите за прямоту, никак не относитесь.

– Но Крупская! Надежда Константиновна Крупская лично поручила нам… – Женя попытался сыграть свою последнюю карту.

– Счёт, равно как и деньги, если на то будет её воля, будут переданы Надежде Константиновне в Женеве, Берлине, Париже или Лондоне. Лично в руки. Такова была последняя воля Владимира Ильича. И Надежда Константиновна прекрасно об этом осведомлена. А потому, – он сделал паузу, давая словам улечься, – никаких поручений подобного характера дать вам она не могла по определению. Что же касается Революционного Запаса, то им, как должно быть известно вашим шефам, ведали товарищи Дзержинский и Красин.

– Но они оба умерли, – тихо, почти безнадежно сказал Женя. – В прошлом году.

– Вот именно, – Арехин кивнул, и в его глазах на мгновение мелькнуло нечто похожее на сочувствие. – Оба. Чисто умозрительно, Женя, предположим, я сообщу вам способ заполучить этот Запас. Вы, разумеется, немедленно доведете это до сведения… кто там у вас сейчас начальник? Не Крыленко ли?

– Мой начальник – товарищ Седой, – автоматически ответил Женя.

– Значит, Крыленко, – с легкой усмешкой заключил Арехин. – На сколько, думаете, товарищ Крыленко переживет вас после такого доклада? На сутки? Вряд ли больше.

– Как это – переживет меня? – Женя попытался рассмеяться, но получился лишь нервный, обрывающийся выдох. – Я умирать, Александр Александрович, не собираюсь.

– Как писал один французский романист, чьи книжки вы, наверное, читали в гимназическую пору, «есть тайны, прикосновение к которым убивает». Вот и товарищ Красин не собирался умирать. И Феликс Эдмундович – тоже. А они, надо заметить, фигуры несоизмеримо крупнее Крыленко. А вы, не в обиду вам будет сказано, и вовсе ничего не значите в этой игре. Скажут только: «гигнулся Женечка», – и всё. Делу конец.

– А вы, Александр Александрович, значит, не гигнитесь? – в голосе Жени прозвучал вызов, но в нём же слышалась и капелька надежды, что ему откроют некий секрет бессмертия.

– Мне, Женя, гигнуться никак нельзя, – Арехин отодвинул пустую чашку и вздохнул. – Со мной иначе обстоит. Я либо «в ящик сыграю», либо «дам дуба». По обстоятельствам. Формулировки, впрочем, всегда найдутся.

– И не боитесь? – прошептал Женя.

– Боюсь, конечно, – просто ответил Арехин. – Каждый день боюсь. Но я‑то давно уже влез в это дело, по уши. А вам‑то это зачем? Ну, скажите, ради чего?

В это время кельнер с невозмутимым, как у статуи, лицом поставил перед Женей стакан воды. Женя, не скрывая жадной, почти детской зависти, наблюдал, как Арехин, прищурившись, подносит к губам крохотную фарфоровую чашечку чудно пахнущего напитка.

– Хотите пирожное? – вдруг предложил Арехин, указывая на нетронутый «наполеон».

– Хочу! – вырвалось у Жени с такой непосредственной, обезоруживающей искренностью, что он сам смутился и покраснел.

– Тогда оно ваше, – Арехин подвинул блюдечко через столешницу, будто совершая важный ход, решающий партию.

– А как же вы? – пробормотал Женя, уже сжимая в пальцах десертную вилку.

– Мне не помешает сбросить фунт‑другой, – Арехин похлопал себя по жилету.

Так они и сидели, погруженные в свои думы: Арехин медленно, смакуя, пил свой черный кофе, а Женя – воду, зато с «наполеоном», который он ел мелкими, торопливыми кусочками, словно боялся, что лакомство вот‑вот исчезнет.

– А знаете, откуда вообще взялся личный счёт Ленина? – негромко спросил вдруг Арехин, глядя в окно на редких прохожих.

– Нет, откуда же, – отозвался Женя, счищая салфеткой сахарную пудру с губ.

– Фридрих Энгельс, – начал Арехин с видом рассказчика, любящего детали, – будучи человеком практическим, а не только теоретиком, завещал десять тысяч фунтов стерлингов тому, кто возглавит первое в мире социалистическое государство, и чтобы это государство просуществовало минимум три года. В ноябре двадцатого года, как вам известно, это условие было выполнено. Год ушел на всякие юридические формальности, но англичане, надо отдать им должное, люди честные, отдали всё до последнего пенса.