Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Франция… – разочарованно протянул Пашка‑промокашка, и на его лице проступили старые, знакомые черты гимназиста. – Ну, Франция страна неплохая, конечно. Богатая история, культура… Но Аргентина, брат, для нашего брата‑русака – лучше! Здесь простор, здесь размах, раззудись, плечо, размахнись рука! Запах степей, понимаешь? Только вместо ковыля – пампасы. А в остальном – та же ширь.

Обед имел место быть в просторном зале, где на стенах, словно окна в параллельное измерение, висели картины прошлого. Недурной Левитан, от которого веяло бесконечной осенней грустью, мощный, добротный Шишкин, уютный Поленов. И, конечно, саврасовские «Грачи». Эти грачи, прилетевшие в Аргентину, смотрели на окружающий мир с тоской, которой хватило бы на все тысячелетия человеческой истории. Присутствующие ели, пили, говорили приличествующие случаю речи. Все собравшиеся горячо поддерживали «нашего чемпиона», хотя Арехин вовсе не был чемпионом, во всяком случае, на нынешний день. Местное игристое, холодное и пенное, лилось если не рекой, то бойким ручейком, омывая языки и развязывая их для произнесения высоких слов. Арехину желали устроить Капабланке Куликовскую, Полтавскую и Бородинскую битву одновременно. Ты, брат, воюй, а мы посмотрим.

Арехин, улыбался, поднимал бокал. А в это время где‑то там, за стенами клуба «Россия», в зелёном полумраке тихой улицы, таксист, наверное, разглядывал на свет свою визитку с автографом гроссмейстера. Две параллельные реальности, существующие в одном городе, в один вечер. И Арехин, застрявший между ними, как пешка на линии раздела между черными и белыми. Готовясь к грядущему матчу, который теперь был единственным, что имеет хоть какой‑то смысл.

Арехин бокалы поднимал вместе со всеми, но отпивал по чуть‑чуть, едва смачивая губы. Игристое было живым, щекотало нёбо и тут же исчезало, оставляя после себя послевкусие мимолетного и несбывшегося. Он не любил игристые вина. И тихие вина тоже не любил. Слишком много в них было отголосков земли, солнца, терруара – всего того, что цеплялось за душу и не давало ей парить в чистой, стерильной геометрии шахматной доски. Уж если нужно было приглушиться, спрятаться от неумолимого Гласа, этого беззвучного гула в глубине сознания, который вёл счёт и оценку позиции, тогда уж водка. На крайний случай – коньяк, старый, как воспоминания о забытой зиме. Но водка лучше: спирт, вода, и никаких излишеств. Прямолинейность, доведенная до абсолюта. Как ход короля на одну клетку.

Но здесь, в Южном полушарии, где звёзды на небе располагались в чужих, непривычных созвездиях, а тени двигались не в ту сторону, он не чувствовал присутствия Гласа. Воздух был густым и сладким, пропитанным запахом цветущей джакаранды, и этот аромат создавал невидимый барьер, сквозь который не мог пробиться знакомый холодок. Значит, и Глас его не чувствует – ну, он надеялся на это. Строгая логика подсказывала: если А не равно Б, то и Б не равно А. Не то чтобы он очень уж боялся Гласа – ведь и Глас, будучи порождением неведомых сил, не испытывал страха перед Арехиным, а следовательно, не планировал его, Арехина, устранения. Страх и месть были категориями человеческими, а логика Гласа была нечеловеческой. Но как знать, как знать. В его мире, где пешка могла стать ферзём, ладьёй, слоном или конём, всегда существовала вероятность непредсказуемого, иррационального хода.

Размышления прервал резкий голос, пробившийся сквозь гул застольных разговоров.

– Всего два слова, господин Арехин! Или вас правильно величать товарищ Алехин? – из пространства, как чертик из табакерки, высунулся человек с записной книжкой. Его лицо было бледным, потным, а глаза бегали как тараканы ночью при свете внезапно включенной электрической лампочки.

– Это Головенюк, – с нескрываемым неудовольствием проговорил Попов, наклонившись к Арехину. – Свободная пресса, так сказать. Наша местная гиена.

– Свободная, – с вызовом ответил Головенюк, и в его голосе прозвучала гордость человека, сумевшего продавшего свой маленький талант за регулярный паёк. – Я представляю газету «Русский Глас».

Арехин почувствовал, как что‑то холодное и скользкое шевельнулось в желудке. «Русский Глас». Однако! Совпадение? Или Глас каким‑то непостижимым образом добрался и сюда, материализовавшись в виде дешёвого журналиста? Впрочем, не совсем дешевого. Галстук, туфли – очень даже приличные. А мир полон странных совпадений, случайных рифм, смысл которых угадывался лишь на периферии сознания.

– Это большевистская газета? – доброжелательно спросил Арехин. Он почувствовал, как в нём проснулся старый, почти забытый азарт – не шахматный, а тот, что возникает перед сложной, многоходовой комбинацией в реальной жизни.

– Почему вы так решили? – опешил Головенюк, и его уверенность на мгновение дала трещину.

– Ведь это большевики обращаются друг к другу «товарищ», это первое… – мягко начал Арехин, словно делая первый, разведывательный ход пешкой.

– Я в ироническом смысле, – парировал журналист, но его парирование было слабым, запоздалым.

– И вы получили на днях дотацию из Совдепии, это второе, – продолжил Арехин, его голос оставался спокойным и ровным, как поверхность озера в безветренный день. – Вот и галстук прикупили новый, шёлковый, и туфли – смотрите‑ка, хорошая кожа, дорогая. Анаконда? Кайман?

– Да, Головня, с каких деньжонок обновки? – тут же встрял, как коршун, учуявший добычу, конкурент, владелец, редактор и главный обозреватель «Русской Газеты» господин Шаров. – Это… Это я в лотерею выиграл! – выпалил Головенюк, и по тому, как алая краска залила его шею, было ясно, что это ложь, грубая и беспомощная.

– Пусть в лотерею, – миролюбиво ответил Арехин. Он почувствовал внезапную усталость от этой игры. Ему вдруг захотелось оказаться в своем номере отеля, перед деревянной доской, где все было просто и ясно: черное и белое, сила и слабость, мат или пат. Он медленно поднес руку к лицу и прикрыл ладонью левый глаз. Затем скорчил легкую, почти неуловимую гримасу, попытавшись хоть на мгновение походить на Женю – того самого Женю с вечной усмешкой в уголках губ.

Эффект был потрясающим и совершенно неожиданным. Журналист «Русского Гласа» побледнел так, что стал напоминать мел. Его глаза округлились от неподдельного ужаса. Он стремительно развернулся, не сказав больше ни слова, и почти бегом, путаясь в ногах, выскочил из зала, словно за ним гнался призрак.

– Чего это он? – недоуменно спросил Паша‑промокашка, разглядывая пустой дверной проём. – Увидел кого?

– Должно быть, съел лишнего, – предположил Арехин, опуская руку. – Лишнего, вот живот и схватило.

Подали десерт – нечто воздушное, сладкое и абсолютно безвкусное, как сама ностальгия.

Похоже, Женя и впрямь снабдил Головенюка деньгами. Это была догадка скорее интуитивная, выстроенная на зыбком фундаменте полунамеков и старой вражды, но в её пользу говорило многое. Эти обновки, ещё пахнущие магазином. Наглая уверенность журналиста, свойственная лишь тем, кто чувствует за своей спиной могущественную руку. И главное – то, что Женя, непременно должен был подстроить какую‑нибудь каверзу. Он не мог простить отказа предоставить ключ от той самой квартиры, где должны были лежать деньги. Вот и предложил своей подопечной гиене поддеть Арехина, устроить маленький спектакль. Мир тесен, а цепи обязательств и обид – длинны.

И тут, словно по мановению дирижера, сменившего темп симфонии, в зал влетел новый человек. Он вошел не как все, а ворвался, принеся с собой запах океанского ветра, дорогого табака и чего‑то тревожного, почти мистического.

– Опоздал, опоздал. Каюсь! – громко провозгласил вошедший, осматривая зал властным взглядом капитана на мостике. – Чрезвычайные обстоятельства!

– Опять Морской Дьявол? – спросил насторожившийся Шаров, и в его голосе прозвучало нечто среднее между страхом и восхищением.

– Он самый, – отмахнулся вошедший, широким жестом сбрасывая с плеч легкий плащ, который тут же подхватил услужливый официант. – Ну да ладно, пустяки, справимся, не с такими справлялись! Пираты, шторма, туманы, дьяволы – всё это ерунда!