Юсупов. Тьма Внутри (СИ) - Пучков Дмитрий Юрьевич "Гоблин"

Наскоро вытерся, вышел в комнату, где оделся для поездки в лекарню. Взглянул на себя в зеркало, поправил манжеты, одернул пиджак и вышел из комнаты.

В гостиной пахло вишней и зверобоем. А за столом меня уже ждал дядя, который по обыкновению сидел в своем кресле. Телевизор был включен, и на экране мелькали кадры какой-то передачи. Но Петр с интересом читал газету, время от времени удивленно хмыкая и качая головой.

Компанию дяде составила Виктория, которая пила чай и время от времени поглядывала в окно. А на столе уже стоял исходящий паром чайник и тарелка с булочками. Рядом расположилась масленка и вазочка с вареньем.

— Доброе утро, — поприветствовал их я, спускаясь с лестницы.

— Доброе, Василий Михайлович, — ответила Муромцева.

Дядя только кивнул, даже не поднимая головы от своей газеты. Его пальцы привычно загибали уголки страниц, словно каждая строчка уже была прочитана раньше, но требовала повторения — как утренний ритуал.

Я подошёл ближе, хотел спросить, что пишут в свежей прессе, но не успел. Пётр на миг взглянул на меня поверх очков и едва заметно покачал головой. Мол, не стоит. Я кивнул, не настаивая на ответе.

Сел за стол, на своё обычное место. Налил чай в пустую чашку, обхватил ее руками.

— Что там показывают с утра? — спросил я, повернув голову к Муромцевой.

Она сидела чуть поодаль, со спины освещённая мягким светом, падающим из окна. Вид у неё был напряжённый. Она старалась выглядеть спокойно, почти безразлично, с привычной ей сдержанной сосредоточенностью. Но я знал, какая она после нормального сна. Сегодня Муромцева казалась утомленной.

— Какое-то шоу, — ответила она, не глядя на меня, словно всё её внимание поглощал экран.

Пальцы её медленно перебирали край салфетки, взгляд был сосредоточен на телевизоре, но чуть расфокусирован. Я видел, как под воротом рубашки на уровне шеи, пульсирует тонкая вена. В таких деталях всегда пряталась правда.

Я взял с тарелки булочку, разрезал ее. Она была теплой, покрытой глазурью, с румяной корочкой и ароматным мякишем внутри. И принялся намазывать маслом.

— А про что это шоу? — спросил я.

— Так в двух словах и не расскажешь, — протянула Виктория и кивнула в сторону телевизора.

Я повернул голову. На экране была залитая багровым светом студия. Свет намеренно кричащий, почти театральный, как в дешёвом спектакле. Интерьер будто собрали наспех: круглые диванчики, расставленные неровно, кресла чуть покосившиеся, между ними было оставлено непривычно большое расстояние, словно специально оставленное для того, чтобы кто-то мог встать и пройтись. Или наброситься.

В центре сидел ведущий. Это был молодой парень, с красной рубашкой расстёгнутой почти до середины груди и держа в руке микрофон. Он выглядел так, будто всё происходящее вокруг его только развлекало.

Гости, сидящие в креслах, уже перешли на крик. Мужчина лет сорока что-то резко жестикулировал, женщина напротив отчаянно его перебивала. Никто никого не слышал. Да и не пытался.

Ведущий не вмешивался. Напротив, он ухмылялся, подкидывал новые вопросы, кивал тому, кто говорил громче. Казалось, ведущий не пытался разобраться. Он просто наслаждался происходящим.

— У них там, похоже, своя терапия, — пробормотал я.

Виктория не ответила. Только слегка повела плечом, будто соглашаясь.

На экране мужчина резко встал и дрожащей рукой схватил стакан со стола.

— И такое вот безумие происходит на протяжении часа, — сказала Муромцева, сделав преувеличенно испуганные глаза, словно всерьёз опасалась, что кто-то из участников сейчас выскочит из экрана.

Я усмехнулся и кивнул:

— Видимо, чтобы люди чувствовали себя немного нормальнее.

— Это как? — спросила она, повернув голову. В голосе было и любопытство, и тень недоумения.

Я пожал плечами:

— Ну, глядя на этот балаган, большинство думает, что у них в жизни всё хорошо. Они не кричат в студии, не дерутся на камеру, не выворачивают бельё перед публикой. И от этого становится немного легче.

Девушка нахмурилась, обдумывая сказанное мной.

— Парадокс в том, — продолжил я, — что подобная тактика работает. Люди смотрят и выдыхают. Кто-то сочувствует, кто-то смеётся. Но почти у всех наступает облегчение. Простая, даже грубая разрядка. Без особых последствий. Как после грозы: грязи по колено, зато легче дышать.

На экране снова зазвучали крики. Камера чуть дрогнула, сфокусировалась на лице женщины, перекошенном от злости, напряжённом до белых пятен на щеках. Она что-то выкрикивала, с ненавистью, с надрывом. Слова сливались в поток, но главное было не в них, а в тембре, в жестикуляции, в том, как дрожали плечи. Рядом мужчина отмахивался — не гневно, а с ленивым раздражением, словно перед ним не человек, а назойливая муха.

— В том-то и беда, — сказала Муромцева. Голос её был задумчивый, ровный, без оценки. — Что они уже не различают, где заканчивается такая передача, а где начинается их собственный вечер. И весь этот балаган, с криками и обвинениями, начинает восприниматься как норма.

Я молча кивнул, сделал глоток. Чай уже остывал, но сохранял мягкий, терпкий вкус. Поднял взгляд на окно. За стеклом серел двор, в траве лежал лёгкий туман, который будто не решался подниматься. Машина стояла неподвижно, словно забытая Утро было тихим, словно нарисованным кем-то на закрепленном за окном холсте.

— Может быть, на других каналах будет что-то… более интересное? — негромко предложил я, не отрываясь от окна. — Переключить?

— Я тебе переключу, — даже не подняв головы из-за газеты. буркнул Петр. — Ишь, раскомандовался. Сейчас начнутся утренние новости.

Я улыбнулся. Виктория чуть склонила голову, как бы соглашаясь с Петром Феликсовичем.

А на экране снова кто-то закричал, только теперь уже за кадром. И всё это, по странному совпадению, вдруг показалось не сценой из шоу, а чьим-то обычным утром.

Дядя был прав. Через несколько минут крики на экране стихли, и передачу с шумной студией сменила тёмно-синяя заставка Имперских Новостей. Лаконичный логотип, строгий музыкальный мотив, и ровный, почти без эмоций, голос диктора.

— Да там, как всегда, ничего… — начал было я, с усмешкой, но осёкся, замер с приоткрытым ртом.

Картинка с ведущим, сидевшим за столом в студии, мигнула и сменилась на съёмку с места происшествия. Камера дрожала, будто оператор только что выбежал из машины. Над горизонтом простиралась серая мгла, а на переднем плане красовался выгоревший двухэтажный особняк, стены которого почернели от копоти. Окна пустые, выбитые, вокруг были раскиданы обломки, словно ветер носил пепел до утра.

Я чуть подался вперёд, непроизвольно. И едва не выплюнул чай на пол.

У развалин стояли машины жандармерии с красной полосой и надписью «Третье особое отделение». Несколько человек в форме неспешно ходили вдоль обгоревших стен, останавливаясь, переговариваясь, что-то записывая в планшеты. Один из них нагнулся, поднял обломок — вроде бы часть дверной петли или угол металлической рамки. Присмотрелся и покачал головой.

Картинка сменилась, поймав крупным планом остатки закрепленной на стене вывески. Половина букв была обуглена, но если приглядеться, можно было различить начало названия. И я почувствовал, как по спине медленно пробежал холод.

— Это же… — тихо начала Виктория, и я кивнул.

— Сегодня ночью в северной части города произошло несколько нападений на частные дома, — послышался за кадром ровный, равнодушный голос диктора. — В результате пожаров уничтожены четыре особняка. По предварительным данным, пострадавших нет. На месте работает группа Третьего особого отделения. Причины возгорания устанавливаются.

Камера на миг приблизилась к одному из домов. Объектив поймал выбитое окно. За ним колыхался кусок портьеры, выгоревший почти до прозрачности, еле державшийся на карнизе. Ткань слегка покачивалась от ветра, как будто что-то в доме всё ещё шевелилось.

Я не моргал. Смотрел, словно должен был что-то заметить — ускользающую деталь, знак, намёк. Но правда была уже на поверхности.