Юсупов. Тьма Внутри (СИ) - Пучков Дмитрий Юрьевич "Гоблин"

— Представители репортёрской службы жандармерии пока воздерживаются от комментариев, ссылаясь на тайну следствия.

Экран сменился на карту. Серо-синий фон. Несколько алых точек — северо-запад, север, восток. Я приоткрыл рот, но не сказал ничего. Просто вглядывался.

Секунда у меня внутри заворочался неприятный ледяной комок. Ни один из домов не был случайным. Всё совпадало с тем списком, что передал мне Борис. С теми самыми салонами, что, по нашим догадкам, были связаны с сектой. Теми, что Муромцева затем передала Круглову.

— Видел? — тихо спросила Виктория, но я не ответил.

Слов не было. Только уверенность, что теперь всё пошло не по нашему сценарию. И что, возможно, адреса уже начали менять. Или начали подчищать следы.

Картинка на экране снова изменилась. Камера приближалась медленно, будто нехотя. В кадре — обгоревший фасад особняка, рядом стояла пара жандармов. Один молодой, в форме, которая сидела на нём мешковато. Он говорил что-то, склонившись ближе к коллеге, и звук — редкость для таких репортажей — прорвался в эфир.

— Всё выгорело подчистую, — сказал он, — даже сейф… открыт. И пуст. Как будто знали, когда придут. Или сами подожгли. Чтобы не осталось следов.

Второй что-то ответил, но микрофон уже не уловил слов. Камера отъехала, оставив зрителю лишь общий план: мёртвый особняк, с обугленной крышей, с затянутыми копотью рамами.

Я медленно сделал глоток чая. Он остыл. Оставался горьковатым, терпким, как будто настоялся на тревоге. Вкуса почти не чувствовалось.

— Опять где-то влияние делят? — пробормотал дядя, мельком взглянув на экран, с тем видом, что приходит с годами, когда все новости — это вариации уже виденного.

— Вероятно, — рассеянно ответил я.

Пётр покачал головой, чуть наклонившись вперёд, чтобы снова вернуться к своей газете. Пальцы привычно загнули край страницы.

— Никак не уймутся, — произнёс он, словно для себя.

Я ничего не сказал. Только продолжал смотреть в экран, где камера медленно плыла вдоль чёрной стены, по которой всё ещё тонко стекала влага. Как будто дом плакал. Или догорал изнутри.

Я молча смотрел в чай. Поверхность слегка дрожала от моего дыхания, но сам напиток уже полностью остыл. Привкус горечи, вязкий, с металлическим отголоском, не имел ничего общего с заваркой. Это было не от чая. Это было от всего происходящего.

Всё, что с таким трудом удалось вытащить наружу, оказалось сожжено. Зачищено до кирпича. Ни допросов, ни задержаний, ни протоколов. Только выжженные дома и сухая формулировка «причины устанавливаются». Всё остальное оставалось в пепле.

И теперь… всё, скорее всего, продолжится. Салонам сменят вывески. Стены перекрасят. Откроют двери для старых клиентов. Как ни в чём не бывало.

Еда осталась нетронутой. Я отодвинул тарелку, поставил на стол чашку с недопитым чаем. Тишина тянулась слишком длинной ниткой — даже дядя перестал шуршать газетой. Только тиканье часов и слабое поскрипывание половиц под столом.

Я взглянул на циферблат. Стрелки показывали, что пора было уезжать.

— Пора, Виктория Ильинична, — сказал я негромко. — А то попадём в утренние пробки и опоздаем.

Виктория ничего не ответила. Просто кивнула, тихо отодвинула стул и встала. Сложила салфетку, как всегда, аккуратно, и разместила рядом с тарелкой.

Я не смотрел на неё. Не потому, что не хотел. А потому что понимал, что ощущаю тоже самое. И тогда, возможно, не смог бы встать.

— Вот не успел на старую работу вернуться, а этот Дельвиг уже снова тебя тиранить начал, — буркнул дядя, не отрываясь от чтения. — Вчера где-то полночи пропадал, а сегодня с утра — снова впрягся.

Я усмехнулся.

— Может быть, накануне я просто решил прогуляться. Выйти в свет. Вот и пропадал полночи, — предположил я самым невинным тоном.

Газета в руках у Петра слегка поехала вниз, и он поверх очков посмотрел на меня с таким выражением, будто я только что заявил о планах заняться вокалом.

— Ты? — переспросил он. — На приёме в высоком свете? Мне хотя бы не ври, Василий. Тебя, кроме работы, ничего не интересует. Разве что, может, добраться до архива и повозиться там до ночи.

Я развёл руками.

— Ладно, раскусил, — признал я с полуулыбкой. — Тогда до вечера.

— Ага, не задерживайся — буркнул Пётр, уже возвращаясь к своей газете.

Но почти сразу же перевёл взгляд на телевизор, где сменился сюжет. На экране шли какие-то международные новости. Голос диктора звучал так, будто сам сомневался в том, что это кому-то интересно.

Пётр вздохнул, качнул головой, пробормотал что-то про «карусель одну и ту же двадцать лет крутят» — и снова спрятался за газетой.

Я же поднялся из-за стола и прошёл к выходу, понимая, что впереди меня ждет долгий день.

Машина уже стояла у крыльца, блестя капотом под редкими каплями утренней изморози. Я обошёл её с привычной ленцой, открыл переднюю дверь и устроился на пассажирском месте. Сиденье было прохладным. Муромцева села за руль без единого слова, пристегнулась чётким, отработанным движением и завела двигатель.

Авто мягко тронулось, покатилось вниз по гравию, и, проехав через ворота, свернуло на основную дорогу.

Какое-то время мы ехали молча. Машина шуршала шинами по асфальту, за окнами текли привычные утренние улицы. Я косился на Муромцеву. Она была сосредоточенная, строгая, взгляд направлен на дорогу. И в этой её прямоте чувствовалась едва заметная напряжённость.

И осторожно, будто наступая на тонкий лёд, я произнёс:

— Выходит, глава Серых стал действовать решительно.

Она чуть заметно пожала плечами, не отрывая взгляда от дороги:

— Мастер Круглов знает, что делает.

Фраза прозвучала не столько уверенно, сколько… окончательно. Как будто точка уже поставлена, и прикасаться к этой теме больше не стоит.

— И тем самым просто спугнул то, к чему мы подбирались с таким трудом, — не сдержался я.

Виктория немного поджала губы, но голос её остался ровным:

— А может быть, наоборот, решил спровоцировать секту. Вынудить их действовать активнее. Чтобы вытащить из тени.

Мне ужасно хотелось возразить, быть может даже начать спорить. Вот только смысла в этом не было. И я медленно выдохнул через нос, чтобы успокоиться.

— Мастер Круглов знает, что делает, Василий Михайлович, — произнесла Виктория едва слышно, как будто убеждая саму себя.

Я посмотрел на неё, но Муромцева осталась спокойной и непоколебимой. Видимо, если Круглов однажды прикажет встречать восход солнца на западе, то она, скорее всего, спросит: во сколько рассветет?

Я только покачал головой и уставился в окно. Разговор был исчерпан. По крайней мере, для Муромцевой.

Да, возможно, у секретаря действительно были основания так считать. Быть может, она знала больше. Или, наоборот, решила меньше думать, чтобы не тревожиться лишний раз. Мне такое никогда не удавалось. Слишком много «если» и слишком мало ответов.

До лекарни мы добрались молча. Я смотрел в окно, пейзаж за которым был лишь фоном. Мыслей было много, но все они были обрывочными, как сны на пробуждении.

Виктория припарковалась на территории — чётко, точно, без малейшей суеты. Заглушила двигатель, обернулась ко мне:

— Приехали.

Я кивнул, потянулся к ручке.

— Спасибо, — произнёс я и вышел из машины.

На секунду задержался, вдохнув утренний воздух, чуть влажный, прохладный. И направился к крыльцу. Где почти сразу понял, что рабочая смена решила начаться с неожиданности.

У входа стоял Дельвиг. В распахнутом халате, с кружкой чая в руке, как будто он просто вышел на пару минут подышать. Но по тому, как он стоял, чуть расставив ноги, с прямой спиной, без суеты становилось ясно: лекарь меня ждал. Именно меня.

— Василий Михайлович, — улыбнулся он, делая шаг навстречу. — Хотел поблагодарить лично.

Голос у него был тёплый, бодрый, без излишней фамильярности. Глава лекарни умел говорить так, будто между вами всё понятно, но при этом границы никто не нарушает.