Юсупов. Тьма Внутри (СИ) - Пучков Дмитрий Юрьевич "Гоблин"

Я посмотрел на него чуть внимательнее и мягко уточнил:

— Вас угостили в закрытом частном клубе?

Парень вздрогнул. Словно кто-то плеснул на него холодной водой, и он вынырнул из глубины собственных воспоминаний. Несколько секунд смотрел в сторону, избегая моего взгляда, а потом тихо сказал:

— Раз… два. Мне посоветовал друг. Сам я… не любитель. Он говорил, что помогает расслабиться. Что всё под контролем. Сами знаете, у одарённых же не бывает зависимости… Ну, я так думал.

Он чуть пожал плечами и на секунду прикусил губу. Глаза его блуждали по стене, словно ища в ней опору.

— А потом… я начал просыпаться от звуков, — продолжил он. — Словно кто-то шепчет мне. Иногда прямо у самого уха. Голос… он был такой приятный. Мягкий. Тягучий, как тёплый мёд. Не пугал. Наоборот, будто… звал. И предлагал… разное. Не совсем хорошее.

Он снова замолчал. Я не торопил. В таких рассказах важнее не прерывать, чем задать вопрос.

Через несколько мгновений он вздохнул и произнёс уже тише:

— Тогда я очень испугался. Было чувство, будто кто-то поселился рядом. Или во мне. Я сам не знаю… И я пришёл сюда. В лекарню. Чтобы… ну, пройти курс. Всё по стандарту.

Он опустил голову.

— И уже в отделении… память словно бы пропала. Дни три или четыре — пустота. Я их не помню. Ни разговоров, ни лиц. Будто кто-то вырезал. Или я сам себя выключил.

Я медленно кивнул, делая пометки на листе, закреплённом в планшете. Некоторым пациентам важно видеть, что их слова воспринимаются всерьёз. Он смотрел на мои руки, будто именно в строчках искал себе приговор.

— Вы не говорили об этом никому? Про голоса? — уточнил я спокойно, без нажима.

— Нет, — выдохнул он. Голос сорвался, как будто слова давались ему с усилием. — Боялся. Я же… не безумец.

Я отложил ручку, убрал лист в папку, закрыл её с мягким щелчком.

— Вы не безумец, — сказал я. — Просто попали под действие эликсира, который, скорее всего, распространяется одной из сект.

Он побледнел. Лицо стало будто тоньше, прозрачнее. Пальцы медленно вжались в подлокотники кресла, как будто он пытался удержаться, не выскользнуть из тела. Или — не потерять остатки контроля.

— Это можно… убрать? — спросил он, почти шёпотом.

Я кивнул:

— Можно попытаться. Я могу заблокировать часть ваших воспоминаний. Особенно тех, которые несут основной триггер. Это поможет стабилизировать состояние.

Он чуть выпрямился. Почти неуловимо. Как будто внутри на секунду включился свет.

— Но, — продолжил я, мягко, но ясно, — последствия зависимости, скорее всего, ещё какое-то время будут вас беспокоить. Мы сможем с этим работать. Но вы должны будете полностью отказаться от приёма эликсира. Совсем. Без «одного раза», без «для успокоения».

Он кивнул. Медленно, но твёрдо.

И я заметил — в этом кивке было что-то настоящее. Как будто он впервые за долгое время нашёл в себе точку опоры. Пусть и шаткую.

— Что нужно делать? — спросил он негромко, будто боялся, что за этим вопросом последует что-то болезненное.

Я потёр ладони и спокойно уточнил:

— Когда вы были в тех закрытых клубах… Вы видели там человека в фиолетовой рясе?

Он нахмурился, задумался. Повёл рукой по подбородку, как будто пытался вытянуть из памяти расплывчатую деталь, забытый штрих.

— Нет, — произнёс наконец. — Там были люди в рясах… ну, навроде тех, что носят жрецы. Белые, серые. Они что-то проповедовали, говорили про некую организацию. Всё это выглядело странно. Я тогда ещё подумал — смахивает на секту. Но, честно, внимания не обратил. Мало ли их сейчас развелось.

Он пожал плечами, взглянул в сторону, в угол кабинета.

— А вот фиолетовые рясы, — добавил он чуть тише, — не в чести в Империи. Насколько помню, ещё с давних времён… Это вроде как связано с ересью. И народ от них шарахается.

Я рассеянно кивнул, смотря в стол, но вслушиваясь. Голос у него стал более живой — в рассказе чувствовалось, что он говорит то, что действительно помнит, без выдумки, без желания оправдаться.

— Хорошо, — произнёс я ровно.

— Думаете, это что-то запретное? — с лёгкой тревогой в голосе спросил он, поднимая на меня взгляд.

Я улыбнулся — спокойно, почти по-домашнему. Без тени насмешки, просто чтобы сбить волну напряжения, которая снова начала подниматься в нём.

— Нет, просто уточнил, — сказал я, вкладывая в голос немного Спокойствия.

— Хорошо… — заторможенно произнёс он, но плечи его слегка опустились.

Я активировал плетение Ментальной преграды.

— Вспомните те события, — тихо произнёс я, — которые нужно… убрать.

Он кивнул. Закрыл глаза. Веки дрогнули, как у человека, входящего в сон. Я осторожно коснулся его руки. Но в ту же секунду передо мной распахнулся поток воспоминаний.

Сперва были звуки: ритмичная музыка, приглушённые голоса, гулкий смех. Потом — свет, мягкий и багровый. Роскошная гостиная одного из закрытых клубов: резной камин, винтажные абажуры, обивка кресел в пыльной бархатной зелени. Всё было чуть размытым, будто увиденным сквозь толстое стекло, пропитанное зельем.

На столе стояли бокалы. Вино в них было не совсем вином. Его цвет отливал медным и чем-то густым, почти живым. Там уже было зелье.

Из гостиной вело множество закрытых дверей. За каждой творилось… разное. Я не заглядывал внутрь, но память пациента уже запечатлела: шёпоты, всплески звуков, кто-то смеялся слишком громко. Кто-то плакал. И всё это было под эйфорией, в которой границы между «можно» и «опасно» почти не ощущались.

На стенах были развешаны картины, и я замер, вглядываясь в рисунки.

Они не были нарисованы нарочито небрежно, грубыми мазками. Наоборот, художник рисовал с такой аккуратностью, словно бы хотел получить шедевр. Совершенство. На одной из картин был изображён пир. Богато накрытый стол, женщины обернутые в ткани, мужчины в масках. Кто-то смеялся, кто-то склонялся к уху другого. Но всё было… неестественно. Лица казались чуть длинными, руки вытягивались дальше, чем должны быть. Я присмотрелся, и заметил странные, изломанные тени, которые словно бы подкрадывались к пирующим. Но те были слишком увлечены трапезой.

На другой картине была изображена сцена исповеди. Жрец в фиолетовой рясе склонился к женщине в белом, которая закрыла лицо ладонями. В глазах монаха, который склонился над женщиной, чтобы отпустить грехи, читалась не жалость, а голод. А за спиной монаха было изображено высокое окно, из которого лился не свет, а фиолетовая мгла.

Была и абстрактная композиция: вихрь тел, переплетённых в экстазе и боли. Без лиц, без пола, без времени. Только изгибы и изгибы, закрученные в один узел. Казалось, если приглядеться, можно услышать стоны. Кто-то, возможно, и слышал.

Последняя, у двери, была почти невинной. Маленький мальчик с яблоком в руках. Но его тень была вытянута, с раздвоённым черепом, стояла в другой позе.

Картины завораживали, словно манили.

А ещё… в зале играла музыка. Она не лезла в уши, не требовала внимания — просто была. Настолько тонкая, что сливалась с пульсом.

Я невольно замер. Мелодия текла, как тёплая вода. Неспешно, обволакивающе. Ни одного фальшивого звука. Идеальное сопровождение. Неизвестная симфония, без имени, без автора, но с точно выверенным действием. Она будто знала, в каком месте ослабить, где сделать паузу. Не музыка — ловушка. Казалось, она вплетается в мысли. Обнимает мягко, но настойчиво. Стирает границу между «здесь» и «там», между тем, кто ты есть, и тем, кого из тебя хотят сделать.

Я с усилием мотнул головой, отгоняя наваждение. Морок рассыпался не сразу — прилипчивый, тягучий, как сон, который не отпускает. Вдохнул чуть глубже, чтобы зацепиться за реальность, и начал оглядываться.

Музыкантов не было. Ни рояля, ни скрипки, ни колонок. Просто звук. И это пугало сильнее, чем если бы здесь стоял целый оркестр.

Я сделал неуклюжий шаг и в тот же момент увидел его.

Человек в фиолетовой рясе двигался сквозь зал. Его фигура была чуть ниже, чем я запомнил, но сама походка — всё та же. Неспешная, но уверенная. От него тянулись тонкие, почти невидимые щупальца. Они ползли к гостям, обвивали плечи, замирали на груди. Люди сидели тихо, с улыбками, полуоткрытыми глазами. Спокойные. Счастливые. Пустые.