Память Небытия - Федоров Виктор Александрович "переводчик"

Погонщики, бакалейщики, мастера на все руки – компания подобралась разношерстная. Пассажиры, все как на подбор, были довольно жалкими, под стать самому Гилберту. Существование их как будто закончилось давным-давно, но, не желая мириться с этим, бледные тени, остатки людей, текли по дороге в поисках лучшей доли. Ну и немудрено: кто-то более достойный явно мог себе позволить поездку на караване рангом повыше.

Но не соврать, одна девчушка внимание Гилберта все же привлекла. Откликалась баба на имя Клара и была свежа и непристойно молода. Правда ли у мамы с папой получилось слепить что-то приличное, а может, на фоне прочих унылых рож ее личико начало радовать глаз, но неудачливый поденщик при каждом взгляде на нее ощущал тянущую тяжесть в штанах. Однако при попытке заговорить Клара задрала нос так высоко, словно он полез с разговором к правительнице каких-то там земель, не меньше. Гилберт озлобился пуще прежнего, но смолчал. Поднять бучу на середине пути, да еще ради какой-то девки? Тогда уж можно и срать начать прямо в штаны, чего мелочиться.

Так они и текли по дороге, почти три десятка человек. Рутина поглотила его, ломота в руках отошла на второй план, боль в коленях уже не отдавала с такой силой в поясницу. Справедливо рассудив, что не в его положении мордой светить, Гилберт разговоров больше ни с кем не заводил, лишь сидел в общем кругу на стоянках да делал свою работу, пусть и без особого рвения и удовольствия.

Наверное, в чужих глазах он смотрелся побитым мужиком, выглядящим гораздо старше своих лет, смурным, зато спокойным. Так что люди постепенно попривыкли, вроде как и признавая его за своего, но особым вниманием не докучая. Несколько раз Руд, хлебнув пойла за вечерним костром, бросил пару пробных, ехидных камней в его сторону. Гилберт это запомнил, но на людях лишь покивал. В конце концов караванщик махнул на него рукой, проклинать истеричную Лычку и шутить над стремительно краснеющим Лоиком ему было куда сподручнее.

Дни тянулись один за другим, жар на затылке окончательно спал, зато начали жечь мысли иного толка. По ночам он гладил подушечками пальцев мозолистые ладони и размышлял, что не за полсотни медяков он страдает. Ох, не за полсотни. Шутка ли, место в караване стоило больше, чем вся плата за его мучения. А значило это, что где-то в загашнике Руда ждет своего часа горка денежек. Мысли эти вызывали в Гилберте даже больше эмоций, чем постельные размышления о Кларе. И в течение дня, с каждым шагом приближаясь к раскинувшемуся в Столичных землях городу, он понимал: время скоро придет.

И на тебе: стоило приблизиться вплотную, оказалось, что город как бы и есть, а вроде и нет. Лето к тому времени передало свои полномочия осени, но лишь по календарю: солнце все так же нещадно жгло шею. В дороге новостями они балованы не были, а потому по прибытии челюсть Руда разочарованно отвисла: на подходах к городу развернулся настоящий караванный лагерь из таких же неудачников, как они. В Фарот никого не пускали.

Из обрывков чужой болтовни Гилберт сложил общую картину: вроде как полгорода кануло в никуда усилиями одного из седых мальчишек. Ну и ладно, случилось и случилось. В Фароте он до этого не бывал, а потому особой тоски по его жителям и местным домишкам не испытывал. Главное, что на ворота городские навесили замок. Все, кому у порога делать было нечего, либо покинули местные земли (малая часть), либо осели вокруг городских стен (большинство).

И без того паршивый груз Руда оказался не шибко кому нужен. Пассажиры тоже очутились на распутье – нести свои пожитки было некуда. В первый же вечер, немного покричав, порешили: караван встанет на лугу возле города. Все, кто остается, платят по несколько медяков в день за постой, пока ситуация не прояснится. Руд заикнулся о том, чтобы затребовать больше, но тогда перепалка едва не переросла в бунт.

Куковали так пару дней, Гилберт бродил по окрестностям, шурша пустыми карманами. Заработанные медяки Руд так и не выдал, наобещав заплатить чуть позже, еще и с надбавкой в пару монет, за дни простоя. Из его рассуждений Гилберт понял, что караванщик надеется на скорое открытие ворот, планирует продать скопленное, закупить новое, набрать людей и двигаться дальше. В том, что носильщик отправится с ним, Руд как будто и не сомневался и поэтому жал деньги, явно опасаясь, что новый работник сопьется в каком-нибудь кабаке, сродни предыдущему. Гилберт же свою судьбу связывать с погрузкой чужого добра не собирался, ведь он знал, что после открытия ворот в городе будет легко затеряться. Но Руда он пока решил не разочаровывать. Меньше знаешь – крепче спишь. А крепко спать хорошо, особенно если где-то рядом лежит набитый кошель.

И в тот же день все закрутилось. Народ зашелестел: ворота приоткрыли, но не для просто люда, а чтобы впустить столичную карету. Болтали, что Вильгельм прислал наконец одного из столичных хлыщей, высокородные разопьют винца и все порешат, ждать осталось недолго, скоро заживем как жили. Пальцы прикладывались ко лбам, улыбки расплывались на лицах. В противовес трактирным историям проповедники так и несли в народ темные предзнаменования, стоя на своих помостах, понося владыку и столичные нравы. К их завываниям Гилберт не прислушался. Он понял – вот оно, настал тот самый момент.

В лагерь он принес благие вести, приправив их подслушанными тут и там подробностями, по-умному рассудив: где радость, там и празднование. И не прогадал: народ воспрянул духом, за ужином откупорили больше бутылок со смердящим пойлом, чем дозволялось на протяжении всего пути. Гилберт же, проявив недюжинную выдержку, лишь пару раз облизнул протянутое горлышко, даже глотка не наберется. Ладно, десятка глотков.

Чуть позже, лежа в своей телеге, он смотрел в звездное небо, поглаживал припрятанный за пазухой инструмент и вслушивался, как затихают последние очаги веселья. Выждав еще часок для верности, приподнялся на локтях, размял шею и шмыгнул в темноту. Путешествие без гроша за душой имело свои преимущества: собираться ему вновь не пришлось.

Тени припорошенных дорожной пылью телег образовали своеобразный коридор, по которому он тихонько, крадучись, поплыл в нужную сторону. Темноту разрывали редкие звуки, по большей части приятные уху: шелест травы да очаги раскатистого храпа. То было царство пьяного сна, в котором он готовился стать королем.

Был ли на свете хоть один правитель, который чуть в штаны не наложил, услышав хруст ветки? Если нет, то Гилберт едва не стал первым. Когда тревожный громкий звук разорвал тишину, он дернулся, метнулся влево, уткнулся в колючий куст, шагнул вправо и врезался во что-то мягкое, пахнущее потом и чем-то сладким, по-странному притягательным. Отшатнувшись назад, в белеющем в темноте пятне он распознал Клару: распахнув глаза, девка теребила пуговицу на ночнушке.

Внезапное столкновение выбило из обоих дух, но, шумно втянув ноздрями воздух, он словно в киселе завяз, наблюдая, как открывается рот у бабы. Шла ли она от отхожей ямы или делила койку с кем-то из каравана? Как знать. И непонятно, собиралась ли она крик поднять или только прошипеть: «Какого он тут шляется по ночам?»

Гилберт не мог позволить случиться ничему из этого. Или мог? Слова девки в любом случае были бы пронизаны ядом, который мог отравить его, подставить под удар, свести в земельку. Казалось, что это не его, а чужая рука выдернула из-за пояса инструмент. Мелкий кузнечный молоток, стянутый из пожиток накануне, соприкоснулся с бледным виском, под удивленный хрип на руку брызнуло теплое. Ну было и было, правда? Правда же?

Вроде как он ударил еще разок, чтобы уж точно. Уже по лежащему телу, прежде чем затащить его поглубже в кусты. Отстраненно прикинул, что девка стала ни на что негодна: в ночнушке даже карманов нет, а ценность Клары как бабы упала в разы. Жалко. Тело отреагировало вопреки мыслям, в штанах он вновь ощутил противоестественную тяжесть.

Зрение тогда словно сузилось, в и без того темной ночи он видел лишь блеск серебра, маячащий где-то в конце этого разрушительного путешествия. Новый бросок сквозь тени – и раскатистый храп Руда стал близок как никогда. Стоило поспешить.