– Тронешь еще раз – убью, – вытолкнула Харроу сухим горлом, не открывая глаз. – Правда убью.
Гидеон отдернула руку, как от огня, и выдохнула.
– Ну попробуй, детка. Ты на мумию похожа, на тебе мяса не осталось.
Харроу не двинулась. За ухом у нее виднелся синяк, уже фиолетовый.
– Я же не говорю, что мне при этом не будет больно, – прошептала она, – я только говорю, что ты сдохнешь.
Гидеон тяжело облокотилась на тумбочку Харроу и сделала долгий злорадный глоток из ее стакана. Внутри у Гидеон все сжалось и звенело, а от остывшего под рясой пота она одновременно чесалась и дрожала. Она откинула капюшон и выпуталась из рясы, чувствуя себя невыспавшимся ребенком.
– Спасибо, Гидеон, – громко сказала она. – Я попала в переделку, а ты меня спасла, чего я никак не могла ожидать, потому что я сука, застрявшая в костяном панцире в подвале. Этим ты без меня занималась все это время? Пинала хрен в подвале?
Губы адептки изогнулись, и под слоем серого показалось розовое, распухшее.
– Да. Да, я пинала хрен в подвале. Тебе не надо было вмешиваться. Ты сделала как раз то, чего я боялась. Выдернула меня оттуда, откуда не надо было выдергивать.
– Не надо? То есть ты там валялась по собственной воле?
– Я восстанавливала силы…
– Да хрен там было!
Харроу открыла глаза и заговорила громче. Голос дрожал от напряжения:
– Шестой дом! Ты вообще представляешь, как трудно опередить Паламеда Секстуса? Я разве не велела тебе закрыть свой пухлый ротик? Со мной все было бы хорошо. Я потеряла сознание и отдыхала.
– И откуда я должна была об этом узнать? – мрачно спросила Гидеон. – Я ничего не знала. Мне нужны ответы. Еще вчера были нужны.
Белки глаз Харроу порозовели и воспалились. Вероятно, от недостатка отдыха и избытка обмороков. Она снова закрыла глаза и уронила голову. Спутанные пряди волос чернели на подушке. Она казалась усталой и измученной.
– Я с тобой не разговариваю, – сказала она наконец.
– Разговариваешь, – возразила Гидеон. – Я забрала свой брелок назад, так что, если ты снова захочешь попинать что-нибудь в подвале, хрена с два ты оттуда выберешься.
Губы некромантки сжались в тонкую линию. Очевидно, это должно было продемонстрировать железную решимость, но продемонстрировало только кучу струпьев на губах.
– Это легко исправить. Ты же когда-нибудь спишь.
– Хорош блефовать, Нонагесимус! Прекрати вести себя так, будто я во все это впуталась. Ты со времени прилета и двадцати слов мне не сказала, ничего мне не рассказываешь, а я все равно делаю вообще все, что ты у меня просишь! Что бы это ни было! Ну ладно, почти все, потому что я пошла тебя искать! Но я не поднимаю головы, и я с тобой не ругалась! Так что, если станешь со мной примерно на десять процентов менее мерзкой, это будет круто.
Наступила тишина. Железная решимость на обветренных губах куда-то делась. Чуть-чуть. Гидеон добавила:
– И не зли меня. Ты охренеешь, когда узнаешь, куда я эту штуку могу спрятать.
– Вот дрянь, – буркнула Харроу. – Воды дай.
Пила она с трудом. Приподняла голову, сделала пару судорожных глотков, снова легла, прикрыла глаза. На пару мгновений Гидеон решила, что она заснула обратно, но потом Харроу заворочалась и сказала бесцветным голосом:
– Я бы не назвала макание в грязь рыцаря Третьего дома «не поднимаю головы».
– Ты не одобряешь?
– Что? Да нет, – неожиданно сказала Харроу, – ты должна была закончить. А с другой стороны, болтовня с Седьмым домом – это наивность, или глупость, или и то и другое. Какое слово во фразе «ни с кем не разговаривать» тебе непонятно?
– Дульсинея Септимус умирает, – ответила Гидеон, – дай мне перерыв.
– Какое интересное место для смерти она выбрала.
– Что ты делаешь, где ты это делаешь и зачем? Отвечай, Преподобная дочь.
Они смотрели друг на друга одинаково мрачно и упрямо. Харроу отпила еще глоток и теперь гоняла воду во рту, явно о чем-то размышляя. Гидеон присела на заскрипевшую под ней тумбочку и стала ждать. Некромантка все еще кривила губы и выглядела такой кислой, что ей бы лимон позавидовал. Наконец она спросила:
– Что жрец назвал единственным здешним правилом в тот день, когда мы прибыли?
– Ты не очень хорошо умеешь в «Здесь я задаю вопросы, сучка», – заметила Гидеон.
– Это ты к чему? Отвечай.
Гидеон обиделась на «отвечай», но неохотно отмотала ленту памяти назад, мимо гниющей мебели, всяких уродов и вяжущего чая.
– Этот, Учитель? Он говорил про двери. Типа нельзя открывать запертые.
– А точнее, нам запрещено открывать запертые двери без разрешения. Этот старик – сущая заноза в заднице, но он дал нам подсказку, сама подумай.
Харроу вроде бы потихоньку отходила. Она слабо задергалась, пытаясь сесть, но, прежде чем это успело смягчить бетонное сердце Гидеон, она разозлилась и вытащила из рукава две костяные плашки. Она прижала их к хлипкому столбику кровати, и тут же из них выскочили костяные руки, которые и помогли ей сесть, подтянув ее к изголовью. Из полога высыпалась туча пыли. Харроу отчаянно чихнула, и из носа у нее брызнула кровь.
Она пошарила под рясой и вытащила маленькую пухлую книжку, переплетенную в потрескавшийся почерневший материал. Обложка отливала неприятным рыжим цветом, свойственным дубленой человеческой коже. Страниц в книжке была тысяча или миллион.
– Свет, – потребовала Харроу, и Гидеон подвинула лампу. – Хорошо. Смотри.
Исцарапанными пальцами она переворачивала страницы, пока не нашла нужную и не раскрыла книжку примерно посередине, на листе с тремя наборами схем. Куча квадратиков и секторов перекрывала друг друга, во все стороны торчали под странными углами линиями, а между линиями теснились какие-то каракули, то ли цифры, то ли буквы. Почерк был мелкий и тонкий, квадратики напоминали лабиринт. Гидеон вдруг поняла, что смотрит на архитектурный чертеж, а точнее – на план дома Ханаанского. В нескольких местах красовались жирные кресты.
– Я поделила дом Ханаанский на три основных уровня, но это не очень точно. Средний этаж – скорее промежуточный, чтобы ходить на верхний и нижний. Террасы сами по себе, но они не важны для того, что я ищу. Каждый крест – это дверь. Пока я насчитала их семьсот семьдесят пять, и заперто из них только шесть. Первые двести дверей, которые я нашла…
– Ты все это время двери считала?
– Для этого нужна твердость, Нав.
– Твердость у шанкров, – отозвалась Гидеон, которая считала, что любой каламбур смешон по определению.
– Первые двести дверей, которые я нашла, – повторила Харроу сквозь сжатые зубы, – вели в том числе на нижний уровень дома Ханаанского. Я собиралась начать снизу и продвигаться наверх, насколько это возможно, не меняя точки старта. Тут есть две запертые двери, Х-22 и Х-155. Х-155 – это люк, Х-22 – другая дверь. Я пошла к Учителю и попросила разрешения открыть обе. Он согласился пустить меня в люк, если я смогу найти безопасное место для ключа, но сказал, что Х-22 ему не принадлежит и что он, положа руку на сердце, не может дать разрешение. Все это время он мне так яростно подмигивал, что я подумала, будто у него инсульт.
Несмотря ни на что, Гидеон стало интересно.
– Ну ладно, а дальше-то что?
– Дальше я утром нашла брелок, – сказала Харроу.
– Так, подожди. Для начала, это был мой брелок. А заодно давай проясним – ты насчитала двести дверей за первый день?
– Рывок на старте, – пояснила некромантка, – это единственное преимущество, которое можно взять самому. Второе мое преимущество – рабочая сила. Я почти уверена, что Секстус начал максимум через два часа после меня, а зелот Восьмого дома – сразу после него.
Все это многое говорило об образе мыслей Харрохак Нонагесимус, кое-что о Паламеде Секстусе и самую капельку о майонезном дядюшке, но у Гидеон не было времени перебивать. Харроу продолжала:
– Насчет Третьего дома я вообще не уверена. Ладно, не важно. Так или иначе, я провела большую часть времени под тем люком. Вот тут.
