– То есть сегодня?
Маати наморщил лоб:
– Наверное. Уже светало. Видел бы ты, как Бессемянный шнырял вокруг да около, точно кот. Пытался выведать, где я был, но я не сказал ему. Дудки. Хотел бы я знать, где Хешай пропадает по ночам…
– Кстати, о Бессемянном; тебе пора переходить на воду, – сказал Ота. – А то все выложишь без расспросов.
Маати принял позу согласия, но за водой не пошел. Спящий храпел. Ота ненадолго закрыл глаза, прислушиваясь к ощущению. Казалось, его опрокидывает на спину. Он слишком устал. А еще работать целую смену.
– Не знаю, как у Хешая это получается, – произнес Маати, явно думая о схожем. – У него целый день забот впереди. От меня, видимо, толку будет не больше, чем вчера. То есть сегодня. Что-то я путаюсь. Время легче отслеживать, когда спишь по ночам. А ты как?
– Без меня обойдутся, – ответил Ота. – Мухатия-тя знает, что мой договор скоро потеряет силу, поэтому и не ждет особых стараний. С теми, кто уходит, такое часто бывает.
– А ты уходишь? – спросил Маати.
– Не знаю.
Ота перенес вес на локоть и посмотрел на юного поэта в коричневых одеждах. В лунном свете они казались черными.
– Завидую тебе, – вздохнул Маати. – Да ты и сам догадываешься, правда?
– Хочешь так же болтаться в неопределенности и не знать, на что будешь жить следующие полгода?
– Да, – сказал Маати. – Наверное, хочу. У тебя есть друзья. Есть свой угол. Всякие возможности. И…
– И?..
Даже в темноте было видно, как Маати покраснел. Отвечая, он принял позу извинения.
– У тебя есть Лиат, – сказал Маати. – Она очень красивая.
– Что верно, то верно. Но при дворе много женщин, а ты ученик поэта. Должны быть такие, кто захочет с тобой встречаться.
– Они, может, и есть. Хотя… я их не понимаю. У меня не было знакомых девочек – ни в школе, ни после, у дая-кво. Они какие-то не такие.
– Да уж, – согласился Ота. – Это точно.
Лиат. С тех пор как они побывали на аудиенции у хая, их совместные ночи можно по пальцам пересчитать. С тех пор как Маати его нашел, она так занята приготовлением островитянки Мадж к скорбному торгу, что перестала с ним спорить. Но по ее молчанию Ота чувствовал: что-то назревает.
– С Лиат совсем не гладко, – произнес он, сам удивляясь, что признал это.
Маати с трудом выпрямился. Его озабоченность выглядела почти смешной. Мальчик изобразил вопрос. Ота принял позу непонимания происходящего, но почти тотчас опустил руки.
– Дело не в ней. Я сам… Кажется, я от нее отдаляюсь.
– Почему? – поразился Маати.
Ота недоумевал, как этот разговор вообще начался. У Маати был талант подбивать его на обсуждение тем, которые он не решался даже обдумывать. Видно, дело в том, что наконец появился понимающий слушатель: тот, кто знал, кем был Ота, кто пережил почти те же невзгоды и радости.
– Я ей не говорил. О том, кто я есть. Думаешь… Скажи, ты бы смог любить кого-нибудь, не доверяя?
– Жизнь полна странностей, Ота-кво. – Маати вдруг заговорил не по годам умно и печально. – Если бы нам пришлось ждать тех, кто достоин доверия, может, и любить было бы некого.
На некоторое время оба замолкли. Потом Маати поднялся.
– Пойду возьму воды. И заодно поищу, где отлить своей, – бодро сказал он.
Ота улыбнулся:
– Тогда нам пора.
Маати изобразил позу согласия и сожаления, потом отошел на более-менее твердых ногах. Ота встал и потянулся, разгоняя кровь. На скамью, где они сидели, Ота бросил полоску серебра. Этого с лихвой хватало, чтобы оплатить съеденное и выпитое – вино, хлеб, сыр. Когда Маати вернулся, они взяли курс на север, в сторону дворца. По городу разливался голубоватый лунный свет, и только фонари у ворот да жаровни огнедержцев добавляли к нему пятна теплых тонов. Крики ночных птиц, стрекотание сверчков и голоса городских жителей из тех, кто еще не лег спать, сопровождали их в пути.
Все вокруг было знакомо, как собственная постель или запах моря, однако же рядом с Маати многое изменилось. Почти треть жизни Ота провел в Сарайкете. Выучил изгибы его улиц, узнал, каким огнедержцам стоит доверять, а каких можно купить, какие чайные обслуживают всех без разбора, а какие приберегают лучшее для знатных гостей. А еще он определил свое место в этом мире и не вспоминал о нем, как не вспоминал, что дышит. Только с Маати было иначе.
Мальчик дал ему взглянуть на мир по-новому, будто в первый раз. На город, на улицы, на Лиат, на себя. Особенно на себя. Теперь то, что казалось ему мерилом успеха – знать город, оставаясь незаметным, – стало пресным, пустым. И как он раньше этого не сознавал?
Вдобавок в голове роились воспоминания – бессвязные обрывки детства и дошкольной поры, которые он считал забытыми. Было в них лицо с темными волосами и бородой – отцовское, наверное; женщина, которая пела и купала его, поднимая одной рукой. Ота не помнил, кем она ему доводилась: матерью, сестрой или нянькой. Но еще были огонь в очаге и медная ванна-бочка, на которую он ребенком смотрел с восторгом и любопытством.
В мелькании дней и ночей ему на память стали приходить другие смутные образы. Он вспомнил, как мать незаметно от отца сунула ему в вещи тряпичного зайца. Как мальчик постарше – брат, должно быть, – кричал, что нечестно отправлять Оту из дому, а он при этом чувствовал себя виноватым за возникшую ссору. Вспомнил имя Ойин Фрей и старика с длинной седой бородой, что стучал в барабан и пел, но так ли его звали и кем он был, осталось тайной.
Трудно было сказать, какие из воспоминаний правдивы, а какие он сочинил сам. Интересно, думал Ота, если вернуться в те края, далеко на север, поведут ли его эти призраки по давно забытым тропам – например, из детской до кухни, а оттуда к подземному ходу – или запутают, подобно болотным огням?
Вспоминал он и школу – косой взгляд Тахи-кво, свист лакированной розги… Все это Ота гнал из памяти. Гнал мальчишку, что терпел боль и унижение, и бежал сам точно одержимый. Мучимый тем, кем он мог быть и не стал.
– Кажется, я тебя расстроил, Ота-кво, – тихо вымолвил Маати.
Ота обернулся, вопросительно сложив руки. Маати наморщил лоб и потупился.
– Ты молчал всю дорогу от чайной, – пояснил он. – Если я вел себя бестактно…
Ота рассмеялся, чем отчасти его успокоил. Повинуясь порыву, старший юноша обнял Маати за плечи, как друг или брат.
– Прости. Похоже, у меня так со всеми в последние дни. Нет, Маати-кя, я не расстроился. Просто ты заставил меня задуматься, а я отвык. Да и признаться, устал страшно.
– Можешь переночевать у поэта, если не хочешь в барак. Там, на нижнем этаже, есть отличная кушетка…
– Нет, – ответил Ота. – Если лишу Мухатию-тя повода выбранить меня утром, к полудню он просто взбеленится.
Маати изобразил понимание с оттенком печали и тоже обнял Оту за плечи. Так они и пошли дальше, то шутя, то грустя о былом – совсем как вчера. Маати уже лучше находил дорогу в городе, и, хотя путь он выбрал не самый короткий, Ота позволил ему вести себя. Приближаясь к статуе императора Атами у перекрестка трех дорог, он думал, каково было бы иметь младшего брата.
– Ота, – окликнул Маати, внезапно замедляя шаг. – Гляди-ка: знакомый тип. Вон тот, в накидке.
Ота посмотрел ему через плечо. Какой-то человек шел на восток, удаляясь от них. Один, без провожатых. Маати подметил верно: это был тот же, что спал за столиком в чайной или притворялся, что спит. Ота шагнул в сторону, засучивая рукава на случай драки. Дворцовых обитателей, бывало, выслеживали в надежде на поживу.
– Идем со мной, – сказал Ота и вышел на середину перекрестка, где сходились три дороги.
Сверху из темноты понуро взирал император Атами. Ота медленно обернулся, разглядывая каждую улицу, каждый дом.
– Ота-кво, – с сомнением заговорил Маати, – он что, за нами следил?
Вокруг никого не было, кроме удаляющейся фигуры чересчур знакомого мужчины. Ота сосчитал двадцать вздохов, но больше никто не появился. Тени замерли. Ночь была безлюдной.
