– Завтра, когда придет срок… когда Хешай-кво должен будет совершить скорбный торг, не борись с ним. Я наблюдал за вами в тот первый раз, на хлопковой церемонии, и потом тоже. Ты всегда заставляешь его с тобой бороться. Вынуждаешь себя одолевать. Не делай так завтра.
Андат кивнул с печальной улыбкой на прекрасных мягких губах.
– Славный ты мальчуган, не чета нам, – сказал он. – Я исполню твою просьбу.
Они молча сидели, пока солнце не зашло и не зажглись звезды – сначала поодиночке, потом горстками и наконец тысячами тысяч. Дворец засиял фонарями; Маати уловил обрывки далекой мелодии.
– Надо поставить ночную свечу, – спохватился он.
– Как пожелаешь, – ответил Бессемянный.
Маати не хотелось вставать и уходить в дом. Он смотрел на силуэт андата с одной назойливой мыслью; воспоминание о книге и необычная робость Бессемянного смущали его, волновали, не давали покоя.
– Бессемянный-тя, я тут подумал… Можно вопрос? Сейчас, пока мы еще друзья.
– Играешь на моих чувствах, – произнес андат, словно забавляясь.
Маати подтвердил это позой веселого согласия, и Бессемянный кивнул:
– Спрашивай.
– Вы с Хешаем-кво в некотором роде одно целое, правда?
– Иногда рука дергает куклу, иногда кукла водит рукой, но нити связывают обоих. Да.
– И ты ненавидишь его.
– Да.
– Раз так, ты ненавидишь и себя тоже?
Андат сел на корточки и стал рассматривать дом, чернеющий в звездном свете, будто картину. Он так надолго умолк, что Маати решил, что не получит ответа. Однако чуть погодя ответ пришел – тихий, чуть громче шепота:
– Да. Каждый миг.
Маати подождал еще немного, но Бессемянный больше ничего не сказал. Тогда юноша взял вещи и встал, чтобы вернуться в дом. Перед андатом он задержался и тронул его за рукав. Бессемянный остался недвижим как скала: не дрогнул, не проронил ни слова. Маати поднялся в дом, зажег ночную и лимонную свечи и приготовился ко сну.
Хешай вернулся перед самым рассветом. От него несло дешевым вином, на одежде расплылись пятна. Маати помог ему привести себя в порядок перед аудиенцией – подал свежее платье, принес таз для мытья головы и бритвенный прибор. С красными глазами, конечно, ничего нельзя было поделать. Все это время Бессемянный сидел то в одном углу, то в другом и вел себя на удивление тихо. Выпил Хешай мало, съел еще меньше, а когда солнце позолотило верхушки деревьев, вышел вразвалку из дому. Маати с андатом последовали за ним.
День выдался славный – над морем на востоке громоздились выше гор облака, белые, как хлопок. Во дворцах суетились рабы и челядь, изящной поступью вышагивали сановники утхайема. У всех свои дела, подумал Маати. И у поэтов тоже.
Представители Дома Вилсинов ждали их в переднем зале. Беременная стояла перед входом в окружении слуг, без конца поправляя юбки, специально пошитые к этому дню, чтобы скрыть ее от нескромных взглядов, но не задержать плод, когда тот покинет утробу. Маати почувствовал приступ паники. Хешай-кво бродил туда-сюда мимо женщин и слуг, поводя красными глазами. Искал, видимо, Лиат Чокави, которая должна была вести торг.
Лиат нашлась в самом зале – что-то бормотала под нос и мерила шагами пол. На ней было белое одеяние с голубой нитью – цвета траура. Волосы, убранные в узел, подчеркивали нежность кожи, изящный изгиб шеи. Маати залюбовался ею. «Именно такая, – подумал он, – могла понравиться Оте-кво и полюбить его». Увидев их, Лиат подняла глаза и приняла позу приветствия.
– Можно уже? – буркнул Хешай.
Не узнай Маати его лучше, он не услышал бы за грубостью боли. Боли и ужаса.
– Мы ждем лекаря, – сказала Лиат.
– А он что, опаздывает?
– Это мы пришли раньше времени, – тихо поправил Маати.
Поэт гневно зыркнул на него, дернул плечом и переместился вглубь зала, где угрюмо уставился в окно. Бессемянный, перехватив взгляд Маати, поджал губы, тоже дернул плечом и побрел на солнце. Маати, оставшись наедине с девушкой, изобразил церемонную позу приветствия. Лиат ответила тем же.
– Прости Хешая-кво, – сказал Маати вполголоса, чтобы его не услышали. – Он терпеть не может скорбные торги. Это… долгая история, и она едва ли заслуживает рассказа. Просто не надо судить его слишком строго.
– Не буду, – ответила Лиат мягче, без прежнего официоза. Казалось, она едва удерживала улыбку. – Итани говорил мне об этом. И о тебе тоже.
– Он был очень добр… что взялся показать мне город, – пролепетал застигнутый врасплох Маати. – Я почти не знал его, когда прибыл.
Лиат улыбнулась и тронула его за рукав.
– Это тебя мне нужно благодарить, – произнесла она. – Если бы не ты, не знаю, когда бы еще он набрался храбрости и рассказал о… о том, откуда он родом.
– А-а, – отозвался Маати. – Значит… тебе все известно?
Лиат приняла утвердительную позу с заговорщическим оттенком, от которой Маати стало жутковато и в то же время волнительно. Теперь тайну знают трое; проведай кто-нибудь еще, и от нее не останется следа. В каком-то смысле это связывало их – его и Лиат. Тех немногих, что хранили любовь к Оте-кво.
– Может быть, мы познакомимся получше после окончания торга, – произнес Маати. – Все трое, я хотел сказать.
– Было бы здорово.
Лиат улыбнулась, и Маати невольно улыбнулся в ответ, но тут же одернул себя. Хорошо же, наверное, это выглядит со стороны – ученик поэта и распорядительница весело болтают перед скорбным торгом! Он постарался придать лицу траурное выражение.
– А эта женщина, Мадж… – сказал он. – С ней все хорошо?
Лиат пожала плечами и наклонилась к нему. От нее веяло дорогим ароматом – не столько цветочным, сколько насыщенно-земляным, как свежевспаханное поле.
– Между нами, мы с ней намучились, – произнесла она. – То есть она не злая, но капризничает как ребенок, и памяти никакой. Что ей ни скажи, на следующий день забывает.
– Она… слабоумная?
– По-моему, нет. Просто… беспечная, что ли. У них на Ниппу иной взгляд на вещи. Ее переводчик так говорит. Они не считают младенца человеком до первого вздоха, поэтому она даже не захотела облачаться в траур.
– Правда? Не слышал. Я думал, на Восточных островах с этим более… строго. Если так можно выразиться.
– Похоже, что наоборот.
– А он здесь? Переводчик.
– Нет, – сказала Лиат, выражая жестом нетерпение. – Нет, что-то случилось, и ему пришлось срочно уехать. Вилсин-тя велел научить меня всем фразам, которые понадобятся во время церемонии. Я их уже наизусть затвердила. Тебе не передать, как я хочу, чтобы все поскорее закончилось!
Маати оглянулся на учителя. Хешай-кво так же стоял у окна с кислым выражением лица. Бессемянный оперся о стену у двойных дверей, скрестив руки, и смотрел ему в спину. Застывший взгляд напомнил Маати бродячего пса, следящего за добычей.
Лекарь прибыл к назначенному часу в сопровождении свиты. Мадж, зардевшуюся и теребящую юбки, отвели внутрь, Лиат заняла свое место возле нее, а Маати – возле Хешая и Бессемянного. Слуги и невольники удалились на почтительное расстояние, широкие двери закрылись. Хешай-кво стоял согнувшись, точно под тяжестью. Потом он махнул Лиат, которая подошла и приняла позу, подходящую для открытия церемонии.
– Хешай-тя, – начала она, – я говорю с вами от лица гальтского Дома Вилсинов. Моя клиентка заплатила хайскую пошлину, казначей оценил плату и нашел приемлемой в согласии с установлением. Теперь мы просим вас выполнить свою часть договора.
– Она точно этого хочет? Вы спрашивали? – отозвался Хешай-кво.
Эти слова не подходили под протокол и были сказаны без всякой позы. Вид у него был мрачный – бледное лицо, сурово сжатые губы.
– Она уверена?
Лиат заморгала. Ее удивили, как показалось Маати, нотки отчаяния в голосе поэта. Теперь он жалел, что не рассказал Лиат, почему Хешаю так тяжело. Хотя это вряд ли бы что-то изменило. «Верно, надо просто покончить с этим делом и забыть, как дурной сон», – решил он для себя.
– Да, – ответила Лиат, тоже нарушая формальности.
