– Это было преступно, Марчат.
– Да, преступно. Да, мерзко. – Он так яростно размахивал руками, что плеснул чаем в бассейн; красное облачко быстро растворилось в воде. – Но нашего мнения никто не спрашивал. Все решили до нас. Когда тебе, мне и всем нам рассказали, уже было поздно. Мне дали задачу, и я ее выполнил. Теперь скажи, Амат, что бы ты сделала, будь ты хаем Сарайкета, если бы узнала, что твой ручной божок плел заговоры с твоим же соперником? Ограничишься ли расправой с орудиями – а мы и есть орудия – или преподашь гальтам урок, который они не скоро забудут? У нас ведь нет собственных андатов, значит тебе ничто не помешает. Мы не сможем дать сдачи. Зачахнут ли наши посевы? Или у всех женщин Гальта случатся выкидыши? Они ведь тоже ни в чем не повинны, как эта островитянка! Они точно так же не заслужили этого горя!
– Не кричи, – прервала его Амат. – Люди услышат.
Марчат откинулся на спину, нервно выглянул в окно, присмотрелся к двери. Амат покачала головой.
– Красивая речь, – сказала она. – Долго заучивал?
– Не очень.
– И кого ты хотел убедить? Меня или себя?
– Обоих, – ответил он. – Нас обоих. Я ведь прав, и ты это знаешь. Расплата будет тяжелее, чем преступление, и пострадают невинные.
Амат окинула его взглядом. Он так отчаянно хотел доказать свою правоту, убедить ее. Как мальчишка. Ей стало еще тяжелее.
– Пожалуй, – согласилась Амат. – Ну и?.. С чего начнем?
– Будем расчищать завал. Попытаемся уменьшить ущерб. Да, и вот еще что. Помнишь этого парня, Итани? Ты не знаешь, почему ученик поэта зовет его Отой?
Амат позволила себя отвлечь. Покатала имя в памяти, но ничего не отозвалось. Она отставила чашку на край бассейна и приняла позу признания в невежестве.
– Как будто северное имя, – сказала она. – А когда он его так называл?
– Я приставил к ним человека для слежки. Он подслушал разговор.
– Как-то не вяжется с тем, что Лиат о нем рассказывала.
– Что ж, значит, будем держать ухо востро. Пока нам от этого ни жарко ни холодно, хотя не нравятся мне такие странности.
– А как насчет Мадж?
– Кого? А-а, островитянки. Надо будет подержать ее при себе недельку-другую. Потом отправлю домой. Один торговый Дом как раз готовит корабль на восток. Если хайские следователи к тому времени оставят ее в покое, я оплачу дорогу. Второй случай может представиться не скоро.
– Надеюсь, ты проследишь, чтобы она добралась благополучно?
– Да, хоть об этом позабочусь.
Долгое время они сидели молча. У Амат было так тяжело на сердце, словно его обложили свинцом. Марчат сидел неподвижно, почти как одурманенный. «Бедняга Вилсин, – подумала она. – Из кожи вон лезет, чтобы представить все в лучшем свете, но сам себе не верит. Слишком умен».
– Стало быть, – тихо сказала Амат, – займемся договорами с красильщиками. Каковы наши условия?
Марчат встретился с ней взглядом и слабо усмехнулся в усы. Почти две ладони он знакомил ее с мелкими делами Дома Вилсинов – соглашениями, которых достиг со старым Саньей и гильдией красильщиков, сложностями сообщения с Обаром, с пересмотром утхайемцами налоговых ставок. Амат слушала и исподволь, мало-помалу втягивалась в работу.
То и дело она задавала вопросы, чтобы получше разобраться самой и привлечь к обсуждению Марчата. На какое-то время ей почти удалось притвориться, что ничего не случилось – ни с ней, ни с ее отношением к Дому, где она так долго служила. Почти, да не совсем.
Когда она уходила, ее пальцы были сморщены от воды, зато в голове прояснилось. Предстоял не один день усердного труда, чтобы упорядочить дела. Потом будет осень и снова работа: на Дом Вилсинов – нельзя ведь просто взять и бросить Марчата, – а после, пожалуй, на себя.
Два дня кряду, с тех пор как Хешай отказался вставать с постели, в жилище поэта толпились люди. Утхайемцы, слуги хая и представители ведущих торговых Домов являлись его навестить. Посетители тянулись и днем и ночью, приносили еду, питье, едва прикрытое любопытство и взаимные, пусть и не явные обвинения. Маати приветствовал новоприбывших, принимал дары, усаживал, если находилось место. От нескончаемых поз благодарности у него болели плечи, и хотел он только одного: поскорее всех выставить.
В первую ночь ему пришлось туже всего. Он стоял за дверью Хешаевой комнаты и колотил, требовал и увещевал до половины свечи. Наконец дверь ему открыл… Бессемянный.
Хешай лежал пластом на кушетке, вперившись в никуда, бледный и обмякший. Белый полог его кровати казался погребальным саваном. Маати тронул поэта за плечо. Рассеянный взгляд на миг скользнул к нему и тут же устремился вдаль. Маати сел на стул и остался там до утра.
Ночью Бессемянный то и дело бродил взад-вперед по комнате, точно кот, ищущий лазейку в поленнице. Порой смеялся под нос. Маати ненадолго задремал тревожным сном, а когда очнулся, андат сидел на постели и, согнувшись над самым ухом Хешая, что-то быстро и резко шептал. Лицо поэта мучительно исказилось и побагровело. Пока Маати соображал, что происходит, андат смотрел на него и улыбался, не прекращая изливать яд. Юноша закричал на него и отпихнул прочь.
С приходом утра и первого наплыва посетителей Хешай приподнялся на кровати и велел Маати спуститься и принять людей. Потом поэт с андатом опять заперлись, и с тех пор поток визитеров почти не иссякал. Они ушли, когда ночная свеча прогорела на четверть, а перед рассветом пришли вновь.
– Привет вам от Аннана Тияна из Дома Тиянов! – громко произнес с порога очередной пожилой посетитель. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать разговор, что шел за спиной у Маати. – Мы слышали, что поэту нездоровится, и хотим…
Маати поспешно ответил позой признательности и гостеприимства, которых совсем не чувствовал, и пропустил старика внутрь. Он знал, зачем слетелась эта стая падальщиков – за новостями о Хешае. Маати брал у них еду и подавал им же на стол, разливал их вино в чаши для гостей. А наверху Хешай, быть может… Нет, гадать было невыносимо. Какой-то придворный в шелковом одеянии поманил Маати к себе и вполголоса спросил, не может ли он чем-то помочь поэту в час нужды.
Первым признаком перемен для Маати стала внезапная тишина. Все неожиданно замолчали. Маати метнулся к входной двери и столкнулся нос к носу с рассерженным хаем Сарайкетским.
– Где твой учитель? – прогремел хай.
Слова без позы показались Маати еще более угрожающими. Маати принял позу приветствия и отвел глаза:
– Отдыхает, высочайший.
Хай медленно огляделся. Между бровей у него залегла складка. Гости тотчас приняли должные позы – только ткань зашуршала. Хай вопросительно сложил руки, обращаясь к одному Маати, хотя взгляд его был устремлен на собравшихся.
– Кто это? – спросил хай.
– Сочувствующие, – ответил Маати.
Хай промолчал, и тишина стала мучительно неловкой. Наконец он шагнул вперед, взял Маати за плечо и повернул к лестнице. Маати пришлось идти первому.
– Когда я спущусь, – произнес хай ровным, почти будничным тоном, – каждого, кого увижу здесь, лишу половины состояния.
Дойдя до верхней ступени, Маати свернул и провел хая коротким коридором к двери Хешая. Та была все так же заперта изнутри. Маати повернулся к хаю с позой извинения, но тот отстранил его.
– Хешай, – сказал он гулким басом. – Отопри.
Через несколько мгновений в тишине раздались тихие шаги. Скрипнул засов, и дверь распахнулась. Хай вошел, оттеснив Бессемянного в сторону, Маати – за ним. Андат поставил брус засова у стены, поймал взгляд Маати и принял позу приветствия старого друга. Маати вскипел, но не подал вида, только отвернулся.
Хай встал в изножье Хешаевой кровати, где полулежал поэт. За день тот переоделся: сменил коричневое церемониальное одеяние на светлое, траурное. Уголки огромного рта опустились, волосы были взъерошены. Хай протянул руку и откинул полог в сторону. Маати только сейчас разглядел, до чего они похожи, правитель и андат: та же грация, стать, внушительность. Хая отличали разве что морщинки вокруг глаз и не столь идеальная красота.
