Ученик Истока. Часть I (СИ) - Волковец Серафим

— Кому, прости?

— Европейцам. Люди такие в моём мире, в Европе живут. В четырнадцатом веке там от бубонной чумы двадцать пять миллионов человек погибло — спасибо крысам.

Агнеотиса цифры впечатлили — не исключено, что и во всём Эпиршире такого количества человек не проживало. Однако эта информация не сдвинула с мёртвой точки упрямого юношу — подстегнула только вернуться к так волновавшему его вопросу.

— Повалялся немного в темнице, переночевал на дороге — если бы я знал, что этого достаточно…

— Но ты не знал, — огрызнулся Макс, теряя терпение. — И, кстати, я не знал тоже. Но меня это не остановило, я не сдавался, пока ты на мягких перинах валялся с утра до вечера и в свою магическую академию бегал уроки учить.

— Нашёл чем гордиться, — поморщился, распаляясь вновь, собеседник. — Просто признай уже: тебе повезло, только и всего. Будь у меня немного этой удачливости…

— Ах «повезло» мне, значит?

— Да, именно так, — школяр резко приблизился к столу с крепко сжатыми кулаками и стиснутой челюстью, и тут Максим уже медлить не стал — рывком поднялся следом (на голову выше, но в плечах одинаковы, свалить с ног смогу); атмосфера накалялась стремительно, но бросаться на оппонента ни один не спешил: Давид только зашипел, чтобы наверху его никто не услышал: — Знаешь, не многие в нашем мире могут побахвалиться тем, что после смерти возродились в другом мире и сразу из грязи выбились в князи.

— Прекра-а-асно. Я раньше ещё и грязью был, по-твоему?

— А кем ещё? — горько усмехнулся Агнеотис. — Посмотри на себя, на свои манеры — магистр упомянул, что ты даже пером пользоваться не умеешь! Ты даже не осознаёшь, насколько великая честь…

— Знаешь что, Давид, — тон Максима обрёл угрожающие обороты, и он активно припоминал всё то, чему его учили Стёпкины товарищи, — Я на Земле не депутатским сыном был, тут ты прав, зато меня за базар научили отвечать и за него же научили спрашивать, так что следи-ка лучше за своей жизнью.

— Я и слежу, — огрызнулся маг, щурясь злобно и высокомерно. — Слежу — именно поэтому мне тошно становится от мысли, что кто-то вроде тебя, Максимус, достоин учиться у господина магистра больше, чем любой студент нашей Академии! Что ты можешь так просто жить в этом доме, набираться чужих знаний, можешь…

— Могу? О да, это ты верно подметил. Ещё как могу! Могу и буду! Потому что… Да потому что пошёл ты нахрен, вот почему! Давай, великий потомок рода Агнеотис — или как вас там — ходи и перди по углам своей завистью и дальше! — уже особо не сдерживаясь, прикрикнул Макс. — Это, видимо, потолок твоих возможностей.

— Завидую? Тебе?

— Да хоть бы и мне! Или любому другому человеку, который мог бы оказаться на моём месте! Или ты что, всерьёз веришь, что с лёгким сердцем пошёл бы дальше книжки читать и домашку делать, если бы Захария своим учеником взял… Да хотя бы вот его?

Максим ткнул пальцем в сторону подозрительно безмолвного Кцола, наблюдавшего их перебранку с волнением и недовольством, и в пылу спора так широко замахнулся, что едва не угодил этим самым пальцем строго бедолаге в глаз. Эльвиец вовремя уклонился и засобирался уже было подняться следом за остальными из-за стола, очевидно возмущённый наглостью безродного Путника, но воинствующее пламя в глазах однокурсника вынудило его предусмотрительно отступить и на рожон не лезть.

— Не смей говорить в таком тоне о нашей Академии! — прошипел неописуемо злобно и ревностно Давид. — Не смей говорить о том, чего не знаешь!

— А сам-то, лучше ты, что ли, а? Ты какое право имеешь меня грязью называть, мудила? Ты что вообще обо мне знаешь, чтоб гусем тут дуться и считать себя лучше — хрена лысого ты лучше, понял?

Студент захлебнулся воздухом от возмущения — этих мгновений оказалось достаточно, чтобы Максим вышел на очередной виток конфликта, слабо отдавая себе отчёт в том, что кричит уже вполне себе громко, а дома, помимо Кцола, находятся ещё и другие люди, невольно становившиеся теперь молчаливыми слушателями.

— Ты кто вообще, Агнеотис? Чародей дохрена? Так вас тут таких пруд пруди — каждый второй! Чего глазами хлопаешь, обмудок, я тебя спрашиваю! Или с до пизды крутой фамилией родился? Так где тут твоя заслуга-то, скажи-ка мне? Это предков твоих заслуга, а не твоя! Моя мама в поте лица пахала как проклятая, чтобы семью обеспечивать, мы с братом лет с семи сами себе пожрать готовили, мне, чтобы в университет попасть, надо было с четырнадцати начинать подрабатывать в обход налоговой — хрен ли тебе гордиться своей Академией сраной, если ты в ней себе место зубами не выгрызал? Шляешься тут, Захарию достаёшь вопросами своими тупорылыми — хуле ходить, если тебе в первый раз сказано всё было, что нужно?!

— Я защищаю свою семью! — рявкнул Давид, побагровев. — Свою мать защищаю, вот и хожу!

— Ты хотя бы можешь прийти к ней!

Последняя фраза как ножом обрубила все нити, оставив после себя тяжёлое и звенящее молчание — внезапное, как вспышка молнии посреди ясного неба. Макс понял, что облажался, только когда выпалил её в порыве гнева, но озвученная мысль, как известно, обретает вес и форму, обретает значимость и начинает своё существование в пространстве, начинает влиять на окружающих и на того, кто эту мысль высказал. Она потянула за собой то, что парню очень не хотелось бы обнажать, тем более в присутствии пустоголовых самовлюблённых аристократиков, никого и ничего вокруг себя не замечающих — потянула страх, который подтачивал своего носителя изнутри, и боль, с которой ему категорически не хотелось пересекаться и которую совершенно точно не хотелось ощущать.

Словом, не вовремя она была обронена. Очень не вовремя.

— Ты хотя бы знаешь, где твоя мать, как она и с кем, — понимая, что уже даже остановиться не в силах, шипел Путник. — Можешь в любой момент вернуться к ней, увидеть её, сказать, что с тобой всё в порядке, обнять — ты знаешь, как ей помочь. А моя где-то… хрен знает где! И понятия не имеет, что я жив, что срусь тут с тобой, мудаком, как в последний раз, хотя ты мне никто и звать тебя никак. Так что нехер тут заливать, какой ты бедный-несчастный, рвал жопу и на коленях ползал, попирая своё дохера космическое достоинство, ты блять даже близко не в курсе, что такое отчаяние.

Он сел обратно, задним мозгом понимая, что если сейчас оппонент захочет его ударить, позиция снизу крайне плохо отразится на Максимовом здоровье.

— Элита хренова, — ёмко подвёл черту Макс, скорее, из-за эфемерного удовлетворения от озвучивания оскорблений, чем для красивого завершения диалога.

Вот так всегда и происходит. Отодвигаешь неприятные воспоминания, заталкиваешь куда-нибудь подальше от сознания, надеешься, что само пройдёт — а оно не проходит. Продолжает ныть где-то над сердцем, колет, тянет, и голод и унижение ни в какое сравнение с этим даже близко не встают. Тоска по дому, по родным улицам, по захолустью, которое ты всем своим существом ненавидел и стремился покинуть, беспощадно душат, даже когда ты этого не понимаешь и не замечаешь. Тоска просто есть, и когда нечто извне доводит — когда фильтр отключается, — вырывается на свободу и вливается в уши совершенно непричастному к твоим переживаниям человеку. Человеку, на которого и смотреть-то не хочется — как бы не вырвало от омерзения.

Стыдобище.

Вот что ему стоило промолчать? Пойти на попятную, осторожно выпроводить этого рыжего куда подальше и потом молча вечером в подушку поплакать? На кой, спрашивается, ляд было устраивать эту исповедь? Да ещё и кому-то вроде… него.

Удара в лицо не последовало. Давид какое-то время — и сложно было сказать, какое точно — смотрел на оппонента с высоты своего немаленького роста, в бессилии сжимая и разжимая кулаки: потасовку в собственном доме «господин магистр» не простил бы никому из участников. Затем отвернулся — рывком, будто в поисках предмета или человека, вынудившего его наговорить всякого вздора, — не нашёл, видимо, ничего, что стоило бы его внимания в эту минуту, потоптался в смятении, растерянности и ярости, тяжело повздыхал и повернулся снова: на его лице не осталось ни следа бешенства. Только раздражение.