Лекарь Империи 8 (СИ) - Лиманский Александр

Только вот армия у тебя маловата — три хомяка-ординатора и один старый бюрократ, который сам тебя боится.

— Работаем с тем, что есть, — мысленно ответил я, возвращаясь в бокс, где Киселев уже готовился к пункции. — В медицине часто приходится импровизировать.

Следующий час я провел, ассистируя Киселеву при люмбальной пункции.

Процедура сама по себе сложная и деликатная — нужно попасть тончайшей иглой точно между позвонками, пройти через все слои тканей и оболочек, добраться до спинномозгового канала и взять на анализ драгоценные миллилитры спинномозговой жидкости, не повредив при этом сам спинной мозг. А проводить ее пациенту, чье тело сведено судорогой и выгнуто дугой, — задача из области высшего пилотажа.

Сначала пришлось бороться с чудовищным мышечным спазмом. Прибывший анестезиолог, Петр Семенович, ввел в центральный катетер десять миллиграммов диазепама.

Мы ждали, наблюдая, как постепенно, с неохотой, страшное напряжение мышц начинает ослабевать. Тело пациента обмякло, и мы смогли, наконец, уложить его на бок.

— Ноги к животу, — командовал Киселев, натягивая вторые стерильные перчатки. — Максимально согнуть позвоночник, поза эмбриона.

Я и две медсестры с трудом сгибали пациента. Даже под действием мощного седативного препарата его мышцы продолжали сопротивляться, как будто отказываясь принимать эту уязвимую позу.

Киселев работал методично, уверенно и, я должен был признать, очень красиво. Сначала тщательная пальпация — кончиками пальцев он нащупывал остистые отростки позвонков, определяя нужный межостистый промежуток.

— Третий-четвертый поясничные… Вот здесь, — он пометил место йодом, нарисовав небольшой крестик.

Обработка операционного поля — трижды, концентрическими кругами от центра к периферии. Затем местная анестезия — тонкой иглой он ввел новокаин, послойно, создавая под кожей характерную «лимонную корочку».

— Держите крепче, — предупредил он, беря в руки длинную, тонкую пункционную иглу. — Сейчас будет основной прокол, он может дернуться даже под седацией.

Игла вошла строго перпендикулярно к поверхности кожи. Киселев медленно, с ювелирной точностью, продвигал ее вглубь, миллиметр за миллиметром, чувствуя сопротивление тканей кончиками пальцев.

— Проходим кожу… подкожную клетчатку… наднадкостничную связку… межостистую… — он тихо комментировал каждый этап, скорее для себя, чем для нас.

Вдруг — характерный, едва ощутимый «провал». Игла, преодолев плотную твердую мозговую оболочку, оказалась в субарахноидальном пространстве.

— Есть! — выдохнул Киселев и аккуратно извлек из просвета иглы мандрен — тонкий металлический стержень, закрывавший ее просвет.

Мы замерли, ожидая. При повышенном внутричерепном давлении, которое всегда сопровождает менингит, ликвор должен был буквально выстрелить из иглы струей. При нормальном — сразу же начать капать частыми каплями.

Ничего. Из павильона иглы не появилось ни капли.

— Странно, — Киселев нахмурился. — Давление низкое? Или я промахнулся?

Он немного изменил угол иглы, совсем чуть-чуть, провернул ее на четверть оборота. И вот — первая капля. Прозрачная, чистая, как слеза. За ней вторая, третья. Медленно, неохотно, словно нехотя, ликвор начал вытекать из иглы.

Кристально чистый ликвор. Как дистиллированная вода. При бактериальном менингите он был бы мутным, гнойным, желто-зеленого цвета. При вирусном — слегка опалесцирующим, как разбавленное молоко. При туберкулезном — образовывал бы на поверхности тонкую фибриновую пленку.

А тут — идеальная, абсолютная прозрачность.

Киселев молча подставил стерильную пробирку, набрал пять миллилитров.

— В лабораторию, cito! — приказал он медсестре. — Полный анализ — цитоз, белок, глюкоза, хлориды! Бактериоскопия с окраской по Граму и Цилю-Нильсену! И отдельно — посев на всевозможные среды! Живо!

Медсестра подхватила драгоценные пробирки и почти бегом выскочила из изолятора.

Мы вышли в предбанник, снимая защитные костюмы. Комбинезоны были насквозь мокрыми от пота — работать в полной защите, выполняя тонкие манипуляции, было тяжело, как в парилке.

— Странно всё это, — пробормотал Киселев, вытирая мокрое лицо бумажным полотенцем. — За тридцать лет практики я повидал всякое — и туберкулезный менингит, и герпетический энцефалит, и даже амебный менингоэнцефалит у одного ныряльщика, который искупался в грязном пруду. Но чтобы симптомы менялись как в калейдоскопе, а ликвор был чистым… Такого не было.

А у меня за две жизни такого не было. В прошлой жизни я двадцать лет проработал в реанимации университетской клиники, видел самые редкие и странные случаи, которые привозили со всей страны. Но это — было за гранью понимания.

Фырк материализовался на столе, почесал за ухом задней лапкой.

— Знаешь, двуногий, мне всё больше и больше кажется, что это не естественная болезнь. Слишком уж театрально. Слишком демонстративно. Как будто кто-то играет с тобой в медицинские загадки, каждый раз подкидывая всё новые, несовместимые друг с другом симптомы.

— Типа биологического оружия? — мысленно спросил я, устало опустившись на стул.

— Или магического. Или вообще чего-то, о чем мы даже не догадываемся. Помнишь, я говорил, что видел похожие кристаллы? Так вот, это было связано с экспериментами. С попытками создать управляемую болезнь.

— Управляемую?

— Ну да. Болезнь, симптомы которой можно менять по желанию. Сегодня пневмония, завтра менингит, послезавтра — инфаркт миокарда. Идеальное оружие — невозможно лечить то, что постоянно меняется и не оставляет следов.

Через сорок минут томительного ожидания, которые показались вечностью, пришли результаты анализа ликвора. Лаборантка — Мария Петровна, пожилая женщина с тридцатилетним стажем и репутацией самого точного диагноста в больнице — принесла бланк лично.

По ее строгому, озадаченному лицу было видно, что результаты ее, мягко говоря, удивили.

— Игнат Семенович, Илья Григорьевич, — она положила бланк на стол. — Я трижды перепроверила. Даже попросила коллегу из биохимической лаборатории посмотреть в микроскоп. Результат один и тот же.

Киселев схватил листок, пробежал глазами. Его лицо окаменело. Он молча, как будто передавая смертный приговор, протянул бланк мне.

Я читал и не верил своим глазам.

Белок: 0,3 г/л (норма 0,2–0,4)

Глюкоза: 2,8 ммоль/л (норма 2,2–3,9)

Хлориды: 120 ммоль/л (норма 115–130)

Цитоз: 3 клетки в поле зрения (норма до 5)

Бактериоскопия: микроорганизмы не обнаружены.

— Это ликвор абсолютно здорового человека, — я медленно положил бланк на стол. — У него все клинические признаки тяжелейшего гнойного менингита, а спинномозговая жидкость чистая как у младенца.

Невозможно. Физиологически невозможно. При менингите цитоз, то есть количество клеток, должен быть сотни, если не тысячи. Белок — повышен в разы из-за воспалительного барьера. Глюкоза — резко снижена, потому что ее «пожирают» бактерии. А тут — идеальная, эталонная норма.

— Может, ошибка лаборатории? — предположил я без особой надежды.

— Илья, — Киселев тяжело покачал головой, — ты же знаешь Марию Петровну. За тридцать лет она ни разу не ошиблась в анализе. И она сказала, что трижды перепроверила.

Мы замолчали. Ординаторская погрузилась в оглушительную тишину, нарушаемую лишь тиканьем настенных часов. Мы были в абсолютном, полном, беспросветном тупике.

Дверь кабинета бесшумно открылась. Вошли Фролов и Величко. По их лицам — усталым, осунувшимся, с красными ободками вокруг глаз — я сразу понял, что новости будут плохими. Они выглядели как гонцы, принесшие весть о проигранном сражении.

— Илья Григорьевич, Игнат Семенович, — начал Фролов, нервно теребя в руках толстую папку с результатами. — Мы закончили расширенное исследование.

— И? — Киселев, сидевший напротив меня, вперился в них тяжелым взглядом.

— Ничего, — Величко развел руками в жесте полной, безоговорочной капитуляции. — Абсолютно ничего. Мы проверили всё, что только можно было придумать.