Лекарь Империи 8 (СИ) - Лиманский Александр

— Ждем чего? — тихо спросил Величко.

— Ждем, что будет завтра, — ответил я, глядя в окно на серый больничный двор. — Может, появятся новые симптомы, которые наконец-то дадут нам ключ к разгадке. Может, болезнь сама себя проявит как-то иначе. Может, произойдет чудо и он начнет выздоравливать. Или…

— Или? — подал голос Фролов.

— Или мы станем свидетелями его смерти от неизвестной науке болезни. И даже вскрытие, боюсь, ничего не покажет.

В этот день я снова остался в ординаторской и не уходил домой вторые сутки подряд. На столе лежала новая стопка анализов, вечерний забор. Все такие же идеально нормальные, издевательски чистые.

Серов все еще был жив. Более того — менингеальные симптомы начали ослабевать. Сами по себе, без какого-либо специфического лечения. Ригидность затылочных мышц уменьшилась, страшный опистотонус прошел, и он теперь лежал на спине, а не выгибался дугой. Температура упала до тридцати восьми. Он медленно, но верно шел на поправку. От болезни, которой не существовало.

Что будет завтра? Какую новую болезнь продемонстрирует нам этот медицинский хамелеон?

Инфаркт миокарда? Острую почечную недостаточность? Или что-то совсем невообразимое, чего нет ни в одном учебнике?

Дверь тихонько приоткрылась. Вероника заглянула внутрь.

— Ты опять здесь ночуешь?

— Не могу уйти, — я потер усталые глаза. — Этот пациент… Он как вызов всему, что я знаю и умею в медицине. Загадка, которую я обязан разгадать.

Она вошла, подошла ко мне сзади и молча обняла за плечи. От нее пахло чем-то неуловимо домашним.

— Илья, ты загоняешь себя. Два дня без нормального сна, и нормальной еды… Ты же не железный.

Она права. Правда насчет еды она не совсем права. Именно благодаря ей я все же ел как по мне совершенно нормально.

— Я должен найти ответ, — упрямо повторил я.

— А если ответа нет? Если это что-то за пределами медицины?

— Всё имеет объяснение, — сказал я, скорее убеждая самого себя. — Всё подчиняется законам природы. Просто мы пока не знаем, каким именно.

Фырк, сидевший на подоконнике и созерцавший ночной город, философски заметил:

— Первый шаг к мудрости — признание границ собственного знания. Второй шаг — отчаянная попытка эти границы расширить. Третий шаг — понимание, что некоторые границы расширить невозможно. Ты, двуногий, сейчас застрял где-то между вторым и третьим.

Вероника вздохнула и поцеловав меня на прощанье ушла.

За окном сгущались сумерки.

Больничные фонари начинали зажигаться один за другим, выхватывая из темноты мокрый асфальт и силуэты деревьев.

В изоляторе номер один лежал человек-загадка. Человек, который бросил вызов всей медицинской науке. Человек, чье само существование противоречило всем известным законам.

И завтра мне предстояло продолжить этот неравный бой. Бой разума против неизвестности.

На следующий день в семь утра, кое-как поспав на неудобном диване, я шел по гулким больничным коридорам, чувствуя себя как марафонец на последнем километре — ноги были ватными. Но я упорно шел вперед. Желание узнать правду придавало мне сил.

Что он выкинет сегодня? Позавчера были легкие и кожа. Вчера — мозг. По извращенной логике этого медицинского абсурда, сегодня должно быть что-то с желудочно-кишечным трактом.

Классический острый живот. Или с сердцем — например, инфаркт миокарда. Или сразу полиорганная недостаточность для полного, так сказать, комплекта.

Коридор изоляционного блока на цокольном этаже встретил меня привычной стерильностью. У поста медсестры дежурила Галина Петровна, которая за тридцать лет работы в реанимации видела все и, казалось, ничему уже не удивлялась. Почти ничему.

— Илья Григорьевич! — она вскочила при моем появлении, опрокинув стопку историй болезни. — Слава богу, вы пришли! С пациентом происходит что-то совершенно невообразимое!

— Что на этот раз? — я потер глаза, чувствуя, как песок скрипит под веками. — Дайте угадаю — симптомы менингита исчезли, и появилось что-то новое?

— Откуда вы знаете⁈ — она изумленно уставилась на меня, ее круглые глаза за стеклами очков стали еще больше.

Потому что это театр абсурда, а я, кажется, начинаю понимать извращенный замысел сценариста.

— Интуиция, — пожал я плечами. — Так что у него теперь?

— Острый живот! — Галина Петровна всплеснула руками, ее обычное хладнокровие испарилось без следа. — Кричит от боли, живот твердый как доска! Но Илья Григорьевич, вчера вечером я делала обход в одиннадцать — никаких признаков не было! Он спокойно спал после вашего успокоительного!

Как я и думал. Впрочем, это уже неудивительно.

Потому что это не болезнь эволюционирует, это…

Фырк материализовался на моем плече, сладко зевнул, показав крошечные острые зубки.

— О, наш пациент-хамелеон выдал новый номер? Что сегодня в программе — умирание от перитонита? Классика жанра! Интересно, завтра будет инфаркт или сразу клиническая смерть для пущего драматического эффекта?

— Не подсказывай ему идеи, — мысленно ответил я, проходя в предбанник.

Я начал надевать защитный костюм. За эти три дня процедура стала автоматической, почти рефлекторной — комбинезон, двойные бахилы, респиратор, очки, двойные перчатки.

Каждое движение было отработано до автоматизма, руки сами знали, что делать, пока мозг пытался переварить новую порцию абсурда.

— Илья Григорьевич, может, срочно вызвать дежурного хирурга? — предложила Галина Петровна. — Если это действительно перитонит, нужна немедленная операция! Промедление — смерть!

— Сначала посмотрю сам, — ответил я, застегивая последнюю молнию. — Прооперировать если что сам могу.

Никакой операции не будет. Потому что никакого перитонита, скорее всего, нет.

Я вошел в палату и на секунду замер на пороге.

Иван Иванович Серов — наш загадочный пациент — лежал в классической позе человека с острым животом.

Колени подтянуты к груди, руки судорожно обхватывают живот, все тело напряжено от боли, как натянутая струна. Лицо приобрело серый, землистый оттенок, было покрыто крупными каплями испарины, а губы искусаны до крови.

— Доктор! — он повернул ко мне измученное, искаженное страданием лицо. — Помогите! Живот… разрывается изнутри! Я… я умираю! Невыносимая боль!

Его голос срывался на хриплый, душераздирающий стон.

Я подошел к кровати и начал осмотр. Сначала визуальный — живот не вздут, но мышцы передней брюшной стенки были напряжены до предела, контурируясь под тонкой тканью пижамы, как у профессионального бодибилдера.

Затем пальпация. При первом же легком прикосновении к животу пациент пронзительно вскрикнул, его тело выгнулось.

— А-а-а! Не трогайте! Больно!

Живот действительно был твердым как доска — «доскообразный живот», классический признак разлитого перитонита. Мышцы не расслаблялись ни на секунду, создавая под кожей настоящий панцирь.

Я аккуратно проверил симптом Щеткина-Блюмберга — медленно надавил на переднюю брюшную стенку и резко отпустил руку. Эффект превзошел все ожидания. Пациент не просто вскрикнул — он буквально подпрыгнул на кровати, его тело выгнулось в дуге, а из горла вырвался крик, полный неподдельной, казалось бы, агонии.

— А-а-а-а! Убивают!

Что-то здесь было не так. На Щеткина-Блюмберга реагируют по-другому.

Я взял холодный стетоскоп, согрел его в ладонях и приложил к животу пациента. Тишина. Никаких кишечных шумов, никакого урчания, никакой перистальтики. «Гробовая тишина» — еще один классический признак пареза кишечника на фоне перитонита.

Слишком классический. Как будто списанный из учебника по неотложной хирургии для третьего курса. Обычно в реальной жизни хоть какие-то единичные, затухающие звуки есть. А тут — идеальная, эталонная картина.

Фырк спрыгнул с моего плеча на кровать, обошел стонущего пациента и с видом театрального критика, идущего на очередной сомнительный спектакль, заявил:

— Ну что, ныряю проверять очередной симптом?