Архитектор Душ IV (СИ) - Вольт Александр

Центральная городская больница встретила, как и все привычные медучреждения, наполовину полной парковкой и снующими туда-сюда людьми в белых халатах.

Я запарковал «Имперор», стараясь втиснуть массивный седан между старенькой «Ладой» и фургоном скорой помощи.

— Ждите здесь, — бросил я девушкам, выходя из машины. — Я быстро.

Они молча кивнули. Я видел в их глазах тревогу, но ни одна не стала спорить.

Приемный покой гудел как растревоженный улей. Запах лекарств здесь был гуще, смешиваясь с запахом пота. Люди на жестких скамейках вдоль стен, усталые врачи, мельтешащие медсестры.

Я проигнорировал общую очередь и направился прямо к регистрационному окну, за которым сидела пожилая женщина в белом, накрахмаленном до хруста чепце. Ее лицо выражало вселенскую усталость и полное безразличие ко всему происходящему.

Это состояние мне было знакомо. Когда в морг привозят очередной труп, через пару десятков увиденных покойников перестаешь на него реагировать хоть сколько-нибудь. Просто работа. Просто предмет интерьера.

— Добрый день, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более официально. — Минут пятнадцать-двадцать назад к вам должны были доставить мужчину. Арсений Вяземский. Истощение, гипотермия. В какую палату его определили?

Она оторвала взгляд от журнала, который заполняла, и смерила меня тяжелым взглядом поверх очков.

— Вы кем ему приходитесь? Родственник?

— Я коронер Громов, — я извлек из кармана удостоверение и просунул его в окошко. — Этот человек — ключевой свидетель по делу государственной важности.

Она взяла удостоверение, повертела его в руках, внимательно изучила мою фотографию, затем снова посмотрела на меня. В ее глазах промелькнуло что-то похожее на узнавание — спасибо желтой прессе, теперь мое лицо, кажется, знала каждая собака в этом городе.

— Палата триста семь, третий этаж, — нехотя процедила она, возвращая мне документ. — Но туда нельзя. Карантин.

— Ясно, спасибо, — я состроил любезную улыбку и, не дожидаясь дальнейших возражений, направился к лестнице.

Третий этаж. Длинный, тускло освещенный коридор, выкрашенный в унылый казенный цвет: синий низ примерно на пятьдесят сантиметров и белый верх до потолка. Я нашел нужную дверь. Табличка на ней гласила: «Палата интенсивной терапии. Посторонним вход воспрещен». Я проигнорировал надпись, огляделся и, осторожно приоткрыв дверь, и заглянул внутрь.

Палата была одноместной. На кровати, опутанный проводами и трубками капельниц, лежал Арсений Вяземский. Тот самый, настоящий. Его лицо было бледным, почти восковым на фоне белоснежной подушки. Густая борода казалась темным, инородным пятном. Он спал или был без сознания, его грудь мерно вздымалась в такт писку мониторов, регистрирующих сердечный ритм.

Я вошел и тихо прикрыл за собой дверь.

Тишина в палате была почти абсолютной, нарушаемая лишь мерным писком аппаратуры. Я замер на месте в нескольких шагах от кровати, давая себе секунду, чтобы оценить обстановку и собраться с мыслями. Вот он. Человек, который был ключом если не ко всему, то как минимум ко многому, что происходило в городе.

Я сделал глубокий вдох и закрыл глаза, активируя свое особое зрение.

Мир вокруг растворился, уступив место серой, бесформенной дымке. А на кровати, там, где лежало изможденное тело, горел огонек. Его психея.

Она была не похожа ни на одну из тех, что я видел раньше. Не яркое, мечущееся пламя Алисы, не холодная звезда Лидии, не мутные багровые сгустки матросов. Психея Вяземского была… тусклой. Она светилась слабым, ровным, почти белым, как мел, светом. Она была целой, без видимых разрывов и темных узлов, но в ней не было жизни. Словно лампа, в которой почти перегорела нить накаливания. Иссушенная, выпитая до дна.

Чем-то напоминала то, что было с Вересаевым из-за картины.

Сделав несколько бесшумных шагов, я приблизился к кровати. Воздух вокруг него был холодным. Я медленно, с предельной осторожностью, протянул руку к его психее.

Глава 8

В тот миг, когда кончики моих энергетических пальцев коснулись белесого, мерцающего облака его души, мир взорвался.

Это было не похоже на то, что я испытывал раньше. Не плавное погружение и рваные кадры. Это был удар. Внезапный, оглушающий поток чужой жизни, обрушившийся на мое сознание с силой сорвавшейся с гор лавины. Я видел все словно на ускоренной перемотке, будто кто-то лихорадочно крутил ручку старого кинопроектора.

Вот Вяземский поздно возвращается домой. Темная, пустынная улица, свет фонарей тонет в густой листве платанов. Его шаги гулко отдаются в тишине. Он идет неторопливо, погруженный в свои мысли. Я ощущаю его легкую усталость после долгого дня, предвкушение домашнего уюта.

Внезапно — шаги за спиной. Легкие, почти неслышные. Словно кто-то босой шлепает по асфальту. Арсений Романович останавливается, оборачивается. Пусто. Только тени деревьев пляшут на тротуаре. Он стоит, настороженно прислушиваясь. Тишина. Лишь далекий гул города. Вяземский пожимает плечами, решив что ему послышалось, и продолжает путь.

Вот он уже у своего дома. Кованая ограда, массивные ворота. Он достает ключ, вставляет его в скважину. Я чувствую холод металла в его пальцах, слышу тихий щелчок механизма.

И в этот момент — удар. Резкий. Тяжелый, где-то чуть ниже затылка. Мир качнулся, поплыл. Свет фонаря размазался в одно длинное желтое пятно. Земля ушла из-под ног. Темнота.

А затем было пробуждение. Медленное, мучительное. Словно всплываешь со дна глубокого, ледяного озера. Первое, что осознает Вяземский, но в данной ситуации я, это холод. Холод, пронизывающий до костей и идущий от каменного пола. Пространство вокруг наполнено сыростью, глиной и затхлостью. И боль — тупая, пульсирующая в затылке, разливающаяся по всему телу.

Он понимает, что прикован. Железо холодит запястья и лодыжки. Подвал. Его собственный подвал.

Он пытается сфокусировать зрение в полумраке, и видит… его.

В сумраке в нескольких шагах от него стоит антропоморфное существо. Оно имеет человеческую фигуру — две руки, две ноги, торс, голова. Но что-то в облике разительно и невероятно чудовищно отличает его от человека.

И чем сильнее Вяземский всматривается, пытаясь разобрать детали в тусклом свете, пробивающемся из коридора, тем сильнее его охватывал ужас. Я ощущал, как в желудке у ученого все свернулось в тугой узел, как сердцебиение участилось до такой невообразимой частоты, что, казалось, вибрирует вся грудная клетка. И этот страх был полностью рациональным.

Ужас перед Неправильным. Перед тем, чего не должно существовать.

Я ощутил, как Вяземского замутило. От того, что стояло перед ним, кровь стыла в жилах и перехватывало дыхание. Арсений Романович хотел было закричать, но его рот был забит кляпом, и от этого ему стало еще страшнее.

Из груди вырвался крик, который тут же угас. Вяземский содрогался в отчаянных потугах вырваться, но каждое движение лишь приносило боль. Металлические кандалы сдирали кожу, врезаясь в нее.

Существо было полностью нагим. Его кожный покров был бледным, почти прозрачным, как у обитателей глубоководных пещер, никогда не видевших света. Под этой кожей отчетливо проступал мышечный рельеф, но это были не мышцы атлета или бойца. Они были… другими. Неправильными. Сухими, жилистыми, словно вываренными. На его теле не было ни единого волоска. Ни на голове, ни на теле. Абсолютно гладкая, мертвенно-бледная кожа.

И самое жуткое — полное отсутствие каких-либо вторичных половых признаков. Ни сосков, ни гениталий. Гладкая, бесполая поверхность, словно у манекена, вылепленного сумасшедшим скульптором.

Существо просто стояло и смотрело на него. Молча. Неподвижно. И этот взгляд, невидимый в темноте, ощущался физически как давление. Как тяжесть, вдавливающая Вяземского в каменный пол, высасывающая из него волю и разум.

— Дай. Мне. Свою. Душу, — сказало существо.

Его голос был лишен каких-либо интонаций. Безразличный, механический. Каждое слово цедилось грубо, с отчетливыми паузами, словно механизм, который долго не использовали, с трудом проворачивал ржавые шестерни.