Ученик Истока. Часть I (СИ) - Волковец Серафим

На нетвёрдых ногах он поднялся с кресла и вышел из-за стола. Письмо, словно высушенная между страницами книги и оживлённая некромантом бабочка, неестественно болталось в его руке, неуклюже взмахивая крыльями в попытке взлететь. На комоде стоял графин, в графин знающий привычки своего хозяина слуга плеснул свежего яблочного бренди, яблочный бренди обязан был расставить всё по местам. Он снял прозрачную пробку, схватился свободной рукой за гранёный квадратный сосуд и щедро плеснул в стакан. Осушил его залпом почти наполовину. Поморщился, выдохнул в рукав шерстяной накидки.

С единственной возложенной на него задачей алкоголь не справился. Впрочем, на него регулярно возлагался ворох других задач, так что не стоило сильно его винить.

Выбор между долгом и человечностью не регламентировался ни дворянским Кодексом, ни Белой книгой, ни иными документами, повествующими разумным о том, как надо жить. Всё, на что оставалось рассчитывать — собственные субъективные представления о правильном и неправильном, о добре и зле, если позволите. Но собственные субъективные представления на то и собственные — и субъективные — что не гарантируют единственно верного и справедливого решения для всех, а лишь отражают состояние души и разума своего обладателя. Рассчитывать на них стоило немногим больше, чем на яблочный бренди.

А больше рассчитывать было не на кого.

Родители открестились от паршивой овцы уже слишком давно, чтобы их продолжало что-то связывать. Сестра — единственная кровная родственница, связывавшая его с прежней семьёй — и без того пребывала в последнее время в странном, даже несколько пугающем состоянии, и неприлично сблизилась с подозрительной личностью, о чём при дворе уже слухи непочтительные пошли. С её супругом у них никогда отношения и не клеились, тем более, что он из простых… Собственная жена? Дети? Впутывать их в этот бардак было равнозначно тому, чтобы покончить с собой: позор с его плеч перекинется на плечи самых близких и любимых, а тяжесть ситуации при этом никуда не исчезнет. Напротив — узнай обо всём Ариадна, она непременно попытается помочь и тем самым только усугубит и без того незавидное положение их семейства. Вот и выходило, что кроме яблочного бренди, который, паскуда, тоже ничем не смог помочь, опираться он мог только на себя одного.

Письмо обжигало пальцы. На нём не было ни заклинаний, ни яда, но оно всё равно обжигало — потому что обжигал заложенный в него смысл. Оно не оставляло путей к отступлению, не оставляло лазеек, в которые подкованный в юриспруденции человек мог бы с лёгкостью проскочить. С каждой минутой, проведённой без движения и в безмолвии в пустом кабинете, становилось ясно даже не то, что нужно будет сделать «потом» — с этим выбором он уже определился, — а то, что нужно будет сделать «прежде, чем».

Ещё полстакана бренди провалилось в пересохшую глотку. Картинка постепенно прояснялась — зря он ругал напиток раньше времени.

Позаботиться обо всём предстояло быстро. Ночь обещала быть долгой, но человеку его положения это казалось, скорее, благословением, нежели проклятьем — чем дольше ночь, тем больше времени до рассвета. Распорядительные записки, документы, свидетельства и сверки замелькали в его дрожавших руках как взмывшие с травы перепуганные бабочки: с каждой минутой пространства для манёвра оставалось всё меньше, с каждой минутой драгоценный ресурс — единственный ресурс, который имел смысл во всём белом свете — утекал сквозь пальцы безвозвратно. Кольцо возможностей стремительно сжималось. Недруг наступал со всех сторон, фигуру короля уже обложили пешками.

Звон настенных часов, возвестивший дом о наступлении полночи, оглушил его — распалённые добела нервы не выдержали, он вскрикнул глухо и вскочил на ноги. Яблочный бренди в графине почти закончился, а дел оставалось непозволительно много. Пришлось кликнуть слугу. Расторопный юноша без лишних слов принёс хозяину добавку и так же безмолвно удалился за дверь — он превосходно нёс свою службу, и в одном из писем непременно будет повышен в должности. Стопка документов и конвертов росла — медленно, но неустанно. Бой пробил час ночи.

В без четверти три он отшвырнул от себя искусанное перо, как если бы оно вдруг превратилось в его руках в омерзительное насекомое, и беспокойно окинул оценивающим взглядом плоды своих трудов. За всю жизнь ему никогда не приходилось думать о стольких вещах, а писать так быстро. Дёрнуло щёку, затем кожу на голове — нервная система не выдерживала нагрузки. Он вновь пробежался мысленно по самым важным делам, которые должен был описать, затем по менее значительным, затем по совсем несерьёзным. Разум оставался кристально чист — он успел всё.

Поднявшись с кресла, поправив полы шёлкового халата и запоясавшись, он подошёл к камину, бросил в него злосчастное письмо, дождался, пока оно полностью сгорит в жёлтом пламени, после чего покинул свой кабинет практически бесшумно и направился в детскую. Оба его ребёнка мирно спали в своих постелях. Поймав себя на мысли, что лучше не выдыхать им в лица лишний раз эхо яблочного бренди, он наклонился поочерёдно к розовощёким головкам и мягко и ласково, так, как не позволял себе никогда прежде, поцеловал их волосы. В соседней комнате спала Ариадна. Ей досталось несколько поцелуев: один — для неё — лёгкое и нежное касание губами её суховатых губ, второй — для него — в твёрдый от холодного воздуха из окна, огрубевший после вскармливания двоих детей сосок. Женщина слегка повернула голову, но не проснулась — к счастью, её сон был крепок как всегда. Это давало возможность вновь рассмотреть её немолодое лицо. На многих женщин смотрел он вот так в первую и последнюю совместную ночь, но ни одна не пробуждала в душе столько любви и тоски.

Он вернулся в кабинет, и стоило ему затворить за собой дверь, как часы пробили три раза. Сняв со стола вновь почти пустой графин и щедро и смело хлебнув из горла, он поставил его аккуратно на комод вместе со стаканом, сунул перья в держатель, закрыл чернильницу и разложил исписанные бумаги на три стопки. Затем, сняв халат и набросив его на спинку кресла, как делал это каждый раз перед отходом ко сну, он достал из выдвижного ящика стола нож для конвертов, лёг на софу и вогнал лезвие в висок по самую рукоятку. Эта партия будет выиграна.

Нож оказался недостаточно длинным или, быть может, попал не туда, чтобы убить его моментально, так что сначала он успел вспомнить о самом важном, про что забыл за ворохом второстепенного — о том единственном, по чему забыл дать соответствующие распоряжения, и осознать к великой своей жалости, что уже не сможет дойти до стола. Затем он умер.

***

Эйн Агнеотис попрощался с Захарией в дверях, как и в прошлый раз, и вместе с сыном поспешил удалиться. Колдун проводил эту парочку взглядом не слишком доброжелательным — очевидно, так на нём отражалась усталость — и жестом пригласил Максима вернуться домой.

— Мастер, по поводу…

— Минуту, — чародей прошёл в кухню, достал из ящика бутылку клубничного вина и два бокала с полки. — Садись. Будет разговор.

Они разместились за столом. Максим терпеливо дождался, пока наставник сорвёт пломбу и разольёт напиток на них двоих, сделал глоток побольше — не иначе как для смелости — и выжидающе уставился колдуну промеж глаз. Опыт подсказывал, что первым в беседу лучше не соваться.

— Расследование дела госпожи Ровен пока отложим, — Захария в один присест осушил свой бокал и тут же налил себе снова. — Есть вопросы посерьёзнее.

— Война?

Настало время магистра рассматривать с немым вопросом лицо собеседника. Надумать он мог всё что угодно, поэтому пришлось парню пояснить:

— Давид проболтался.

— А он-то откуда знает? Папаша теперь его решил во все свои дела посвящать?

— Ну, насколько я понял, его в известность ставить не собирались. Просто как-то так получилось.

— Пронырливый какой, — Захария вновь выпил, уже половину бокала за раз. — Будь с ним поосторожнее, Максимус. Вы, как я смотрю, за последние несколько дней в некотором смысле сблизились.