Архитектор Душ V (СИ) - Вольт Александр

И тут всплыл образ брата. Дмитрий. Наследник. Почему его нет рядом с отцом в такой момент? В памяти Виктора он был гулякой, прожигателем жизни. Но мог ли он пойти на такое? Устранить отца, чтобы быстрее получить наследство? Эта мысль показалась мне слишком банальной, почти вульгарной. Хотя человеческая жадность не знала границ — это я усвоил еще в прошлой жизни, работая с последствиями семейных драм, закончившихся на секционном столе.

Хотя, если учесть, что последние фотки были в военном пикселе, а сам он в сеть заходил две недели назад… тоже все неоднозначно.

Я откинулся на спинку сиденья, потирая виски. Слишком много вопросов и ни одного ответа.

Такси свернуло с шумного проспекта и въехало на тихую, засаженную деревьями территорию. Мы ехали по идеально ровному асфальту мимо ухоженных газонов и клумб. Воздух был чист и свеж.

Я расплатился с водителем и вышел. Такси отъехало, оставив меня одного перед въездом на огромную, огороженную высоким забором территорию. У контрольно-пропускного пункта со шлагбаумом дежурил охранник в строгой форме с нашивками какого-то ведомственного подразделения. Он окинул меня быстрым, но вопросов задавать не стал и просто дал пройти дальше.

Теперь, когда у меня была возможность осмотреться, то я увидел, что территория тут огромная. Целый город в городе, живущий по своим, отдельным законам. Несколько корпусов, построенных в разное время, расположились среди старого, ухоженного парка.

Центральный корпус, к которому вела главная аллея, оказался монументальным зданием в имперском стиле — с колоннами, лепниной и высокими окнами. Он хранил печать времени и статуса. К нему примыкали более новые пристройки из стекла и бетона.

Я направился к главному входу. Автоматические стеклянные двери бесшумно разъехались, пропуская меня внутрь.

Внутри было просторно, современно и сдержано. Белая крупная плитка на полу с тонкими швами, пластиковые сидения у стен для ожидающих, очень яркие и неприятные светильники под потолком. По коридорам сновал персонал.

За информационной стойкой сидела женщина средних лет в строгом медицинском костюме. Она подняла на меня спокойный вопросительный взгляд.

— Я к Громову Андрею Ивановичу, — сказал я. — Виктор Громов. Сын.

Она кивнула и ее пальцы, что меня удивило, стали довольно быстро набирать на клавиатуре какую-то информацию, после чего она снова подняла взгляд на меня.

— Да, Виктор Андреевич. Третий этаж, блок интенсивной терапии. Лифт в конце коридора налево. Вас там встретят.

Я направился к лифту, указанному женщиной за стойкой. Его створки из полированной стали отражали размытый, вытянутый силуэт. Я нажал на кнопку, и двери беззвучно разъехались, приглашая внутрь.

На этаже лифт плавно остановился, и двери открылись. Я шагнул в коридор третьего этажа. Здесь было значительно тише, чем внизу.

Впереди, метрах в двадцати, из палаты, где со слов девушки на ресепшен располагался мой отец, вышел человек. Дверь тихо закрылась за ним, а сама фигура двинулась мне навстречу.

— Прошу прощения, — обратился я, когда поравнялся с ним. — Я Виктор. Виктор Громов. Можете сказать мне, что случилось?

Мужчина лет сорока в идеально белом врачебном халате остановился и повернул на меня голову. Чуть всклокоченные темные волосы создавали впечатление человека, который только что оторвался от напряженной умственной работы, а висевший на шее стетоскоп довершал почти клишированный образ медработника.

— Здравствуйте, — поздоровался он. Голос у него был спокойный, с легкой хрипотцой. — Геннадий Олегович. Заведующий отделением.

Он кивнул в сторону, приглашая меня отойти дальше по коридору, хотя вокруг не было ни души. Мы сделали несколько шагов и остановились у большого панорамного окна с видом на парк.

— Ваш отец, — начал он, глядя не на меня, а на верхушки деревьев, — находится в состоянии, которое, боюсь, ни один врач не сможет объяснить с научной точки зрения. Все его жизненные показатели падают. Он быстро теряет вес, угасает.

Он сделал паузу, затем повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.

— И я, как врач, говорю вам прямо: если ничего не изменится, его время идет на несколько недель, если не на дни.

Я молча кивнул. Моя собственная реакция удивила меня самого. Внутри не было ни шока, ни боли, ни даже отголоска той сыновней тревоги, что должна была бы возникнуть. Призрак Виктора Громова во мне молчал, словно эта новость касалась не его отца, а совершенно постороннего человека.

Судя по всему, моя реакция слегка смутила Геннадия Олеговича.

— Вы поняли, что я имел в виду? — уточнил он.

— Абсолютно точно, — ответил я. Голос прозвучал ровно и глухо. — Геннадий, я коронер. Смерть для меня — такой же рядовой случай, как и утренняя чистка зубов. Даже смерть близкого человека.

На его лице промелькнуло понимание, смешанное с удивлением. Он словно не знал, как реагировать на такое хладнокровие.

— А, — только и сказал он. — Понимаю.

— Но все же я обязан спросить, — продолжил я, переходя на сухой, деловой тон. — Есть какие-то шансы? Надежда на лучшее? Какие обследования делались, какие анализы брались?

Он отвел взгляд, уперевшись им в зелень парка.

— Мы сделали все, что только возможно, — начал он перечислять монотонно, как зачитывая отчет. — Общий и биохимический анализ крови. МРТ всех органов. УЗИ брюшной полости, кардиограмма, энцефалограмма. Все показатели в пределах возрастной нормы. Никаких опухолей, воспалительных процессов, патологий. Кроме того, что ваш отец буквально иссыхает, по всем остальным показателям он здоров как бык.

— И вы просто так опустите руки? — спросил я без единой ноты упрека.

— Никто не опускает руки, — он снова посмотрел мне в глаза, и на этот раз я увидел в них не только усталость, но и профессиональную досаду врача, столкнувшегося с необъяснимым. — Мы пытаемся разобраться. Собираем консилиумы, консультируемся с коллегами из других больниц и НИИ. Но, к сожалению, у нас пока нет ответа, что делать, — он выдержал паузу. — Мне очень жаль.

Он протянул мне руку, и я ответил на рукопожатие. Его ладонь была сухой и прохладной.

— Если что-то изменится, мы вам сообщим, — сказал он и, не говоря больше ни слова, направился к лифту.

Я проводил его взглядом. Двери лифта закрылись, унося с собой последнюю надежду на простое медицинское объяснение. Мои подозрения в том, что это не просто обычная болезнь, крепли с каждой секундой.

Развернувшись на пятках, я направился к палате отца.

Дверь в палату, очевидно, была не заперта. Я толкнул ее, проходя внутрь. Воздух здесь был стерильным с легкой примесью антисептика, который явно добавляют для мытья полов, и одеколоном.

Палата была одноместной, просторной и обставленной по высшему разряду. У дальней стены, напротив широкой функциональной кровати, на стене висел большой плоский экран, на котором беззвучно мелькали кадры какого-то новостного канала.

Мой взгляд скользнул по оборудованию. Две тонкие прозрачные трубки тянулись от аппарата у стены к носу отца, подавая кислород. В вену на его левой руке была введена игла капельницы, из которой в его организм медленно поступал питательный раствор. На груди виднелись датчики, провода от которых уходили к монитору у кровати.

На экране мерно, в такт биению сердца, пульсировала зеленая линия. Цифры, показывающие давление и сатурацию, были в пределах нижней границы нормы. Ритмичный, безразличный писк кардиомонитора — пип… пип… пип… — был единственным звуком, нарушавшим тишину.

Он лежал, приподнятый на подушках, и смотрел в телевизор. На нем была простая больничная пижама, но даже в ней он сохранял остатки былого аристократического лоска. Седые волосы аккуратно зачесаны, на тумбочке у кровати дорогие часы, смартфон и книга. Но мой профессиональный взгляд видел не это. Я видел крайнюю степень истощения, которую приметил еще тогда в особняке.

— Виктор.

Его голос, тихий и хриплый, заставил меня вырваться из размышлений и сконцентрировать внимание на нем. Андрей Иванович заметил меня и выключил телевизор пультом, указав слабой рукой на стул, стоявший у кровати.