Знак Огня (СИ) - Сергеев Артем Федорович

А ещё, если смотреть в ту сторону, где конечная, причём дома и линии были видны как на ладони, туда низина шла, вот там людей было много, там жизнь кипела, там уже и переговаривались радостно через заборы во всё горло, и петухи там орали, и коровы мычали, и машины ездили, и молотками начали стучать, и даже где-то, в середине самой, какой-то придурок завёл свою мотокосу.

Так что нет, здесь, в тишине, было много лучше, здесь было прямо хорошо, я даже от себя не ожидал, что мне так тут понравится, бальзам на душу и на сердце, а не линия.

— Вот! — выскочила Зоя Фёдоровна и сунула мне в руку запотевший литровый ковшик с домашним квасом, — попробуй!

И я сначала попробовал, а потом, распробовав, выдул всё почти до конца, до самого осадка, практически одним глотком.

— Вот и хорошо! — заулыбалась тётка, — вот и держи, дома попьёшь!

И она сунула мне в руку пластиковую пятилитровую ёмкость из-под питьевой воды, и был там тот же квас, но не процеженный ещё, с размокшими сухарями по поверхности и с густым осадком.

— Спасибо, — поблагодарил я, — вот за это огромное вам, Зоя Фёдоровна, спасибо, это как раз то, что нужно. Вот теперь работа попрёт!

— Ну и слава богу, — не переставала улыбаться она, — и ты заходи, Даня, заходи безо всяких, хорошо? Я вот, смотри, ожила прям!

— Обязательно! — уверил я её, — ведь мы теперь соседи, как же не зайти. А пока до свидания, Зоя Фёдоровна, и спасибо вам ещё раз. Пойду, значит, трудовые подвиги совершать.

И мы попрощались, и она осталась стоять у калитки, а я бодрым шагом направился к дому Саныча, думая невольно о том, что внедрение совершилось, причём очень удачно, и что неплохо было бы в таком духе продолжить и дальше.

Санычев участок встретил меня в том же виде, в каком мы его и оставили, разве что зарос ещё больше, но ничьих свежих следов на нём я не обнаружил. Честно говоря, бригадир немного схитрил, когда приглашал нас всей компанией сюда, отдохнуть на выходные и отметить день металлурга, он хотел, чтобы мы помогли ему подготовить дом к зиме, и лично я ему в помощи не отказал, потому что не страдал с похмелья, как некоторые, мне это было в удовольствие.

Вообще-то, до этой зимы, когда Санычу обломилось неожиданное наследство, в нём безвылазно жил сторож, тихий мужичок пенсионного возраста. Жил, топил печь, ухаживал за участком и выполнял функции принеси-подай-сбегай, когда сюда иногда заявлялся сам хозяин дома, в общем, работа у него была не самая пыльная.

Но, когда этот хозяин крякнул от накопленных в беспутной молодости болезней, и крякнул он не просто так, а где-то в Южной Корее, ввалив перед этим в лечение практически всё своё состояние, то у мужичка у этого вышли с Санычем непонятки.

Сторож-то думал, что бригадир наш позволит ему и дальше мёд тут ложками есть, попутно снабжая деньгами, дровами и провизией, но Саныч и сам так маленько бы пожил, немного, правда, годик-другой всего, но пожил бы, чтобы успокоиться на лоне природы да соскучиться по многочисленной родне, о чём он и сообщил мужичку.

Не, если хочешь, то живи просто так, разрешил ему Саныч, мы иногда приезжать будем и всё, с инспекцией да порыбачить, а так этот дом ему, Санычу, нафиг не нужен, ведь у него и своя дача есть, любимая, двадцать лет он в неё вкладывался, картинка, а не дача, и, самое главное, пешком от квартиры и до неё сорок минут, не больше.

А этот же замок на болотах и не продать никому, точнее, продать-то можно, местные ухари его на кирпичи мигом разберут, но жалко, ведь цены настоящей не дадут, копейки же предлагают, а за те копейки пусть он тут и дальше стоит. Мало ли, как жизнь повернётся, может, и пригодится.

Но мужичок скривился, не понял он великодушия Саныча, и начал потихоньку растаскивать дорогие мебеля и бытовую технику на пропой, а во хмелю кричал, умываясь пьяными слезами, что, де, по справедливости, этот дом должен был ему отойти, а раз не отошёл, раз царит в мире неправда с многочисленными пороками, бороться с которыми нет у него сил, то пропади оно всё пропадом!

Концерты эти свои он устраивал на конечной остановке автобуса, среди многочисленной публики, там же, где и мебеля продавал, и дошло это до Саныча, не сразу, но дошло.

Председатель местный такое не любил, у него даже с заброшенных домов кирпича не моги унести, потому нашёл где-то номер телефона Саныча, да и позвонил ему, мол, уймите своего квартиранта.

И взбешённый бригадир, взяв с собой Славку, сыновей-то у Саныча не было, дочки одни, отправился сюда на разборки.

Как потом мне вполголоса рассказывал Слава, мы тогда в кабинетике моём сидели и чай пили, то думал он что всё, присели они с Санычем.

Не, сначала-то бригадир наш был настроен довольно благодушно, хотел он к совести призвать, ведь бывает же, запил мужик, ну и что с того, может, он человек хороший, вожжа под хвост попала просто, тем более что раньше-то он себе такого не позволял, в чистоте дом содержал и порядке, чин чинарём же всё было. Ну, придумал себе чего-то, ну, обиделся на весь мир, так ведь и понять его можно, сколько лет тут хозяином в доме сидел, вот пусть сидит и дальше, он, Саныч, не против, тем более что в молодости был мужичок этот с прежним хозяином чуть ли не соратником.

Хотел бригадир наш с ним поговорить, усовестить, достучаться до остатков разума, а потом, может быть, походить с ним по дачам, да выкупить проданное по дешёвке, за те же деньги и выкупить, почему нет. Хотел отношения наладить, хотел, чтобы по-человечески всё было, да и нельзя же вот так выгонять человека на улицу, но не судьба.

Встретил их тогда, говорил Слава, какой-то чёрт в человеческом обличье и, что хуже всего, был этот чёрт практически трезв. Вместо водки был он залит до самых бровей злобой и обидой, и вытеснили они у него остатки рассудка, в общем, устроил он из богатого, уютного дома самый настоящий чертятник.

Порубил топором всё, до чего можно дотянуться, выбил несколько окон, разломал непроданную мебель, подрал обои, соорудил себе из тряпок в каморке самое настоящее логово и жил там, не заботясь о мытье, как шишок запечный. Соседи говорили, что вроде бы даже и выл по ночам, но то, может, собаки были.

А так — убил же всё в дому, говорил Слава, разве что только сходить по большому осталось где-нибудь посередине, для полноты картины, ведь хуже, даже если и захотеть, уже было не сделать.

И ещё — Саныч ведь, он в молодости штангистом-тяжеловесом был, и в зрелости сумел сохранить в себе эти же стати, а рука у него была настолько тяжёлая, что и не передать. Так-то он вёл себя очень аккуратно, знал свою силу, но иногда забывался, и вот тогда могло случиться страшное.

Как-то раз дочери его, близняшки, пришли на четырнадцатилетие своё с дискотеки пьяные, крепенько так поддавшие, а не просто запах принесли, и ладно бы это, но ведь хамить отцу начали с порога, мол, не боимся мы тебя и вообще, не мешай нам жить, старый ты козёл, ничего ты не понимаешь.

И выдал он им в ответ на это два подзатыльника, но одну увезли в больницу с сотрясением мозга, и вторую, увернувшуюся, тоже в больницу, по спине ей прилетело, отбил он ей там чего-то.

И сидел он потом в бытовке чернее ночи, ни с кем не разговаривая, и корил себя, а всё свободное время торчал у больницы, вымаливая у дочек прощения.

Но простили его они сразу же, и не сдали никому, заявив, что это они меж собой подрались, парня не поделили, хватило же ума, а Саныч с той поры у них даже дневники не проверял, и в школу на собрания ходить категорически отказывался. А когда с дискотеки приходили, то закрывался в своей комнате и затыкал уши, от греха подальше.

В общем, зашли тогда Слава с бригадиром в дом и обомлели. Грязь, бардак, разруха, вонь и холод, а ведь совсем ещё недавно был богатый и уютный дом. И сторож этот ещё, ведь он же выполз к ним тогда из своего логова на четвереньках, как самое настоящее животное выполз, а потом еле-еле встал, и полилось из его рта такое, что не выдержал Саныч, и шлёпнул его своей лопатообразной ладонью по голове, сверху вниз, чтобы заткнуть просто, чтобы в чувства прийти и понять, что ему со всем этим делать.