Знак Огня (СИ) - Сергеев Артем Федорович

— Так что, — повернулся ко мне Тимофеич, он единственный остался со мной, — тащат же люди в дома всякую гадость. Не понимают, стало быть, и не соображают. Кто по недомыслию, кто по жадности, а кто и нарочно приносит, чтобы другим худо сделать. Зависть, ревность, ненависть, гнев, вражда, гордыня — много имён у зла! И копится оно, и копится, и жизнь отравляет. И выкинуть нельзя, потому что оно там, за обочиной, силы своей не потеряет, а вот злобы накопит, да ещё и ожить сможет, если дух какой неприкаянный, неразумный, на него наткнётся в бесцельных блужданиях своих, и соединятся они, и обретут плоть, и вот тогда совсем плохо будет. А потому приходится нам всё это терпеть в дому, особенно если хозяин каждый день об этом помнит и утащить не даёт, и воровать да прятать, если забыл или невмоготу уже.

— М-да, — я насторожился всерьёз, — и много такого у вас?

— Много, — вздохнул Тимофеич, — с до-войны копится.

— Какой ещё войны? — обалдел я, — Великой Отечественной, что ли?

— Не знаю, — пожал плечами домовой, — может, и этой. Наши тогда тот берег воевать ходили, с конца лета и до осени. Много народу сюда приехало, военного, столпотворение прямо было! С танками да пушками! А по деревням и посёлкам прошлись частым гребнем, и был там такой же Сварожич, в форме только, не как ты. Гимнастёрка плотная, хаки цвет, да с погонами! А на погонах звёздочки золотые! И пуговицы золотые тож! Штаны синие, широкие! А сапоги до того начищены, что глядеться можно было, как в зеркало! Фуражка на голове, а на боку пистоль железный! А сам быстрый, резкий, властный да суровый, но справедливый! Не захотел он нами володеть и княжить, хоть мы и просили, но худо всё пожёг тут в одночасье, не разбираясь, и дышали мы потом много лет легко, хоть и трудно народу жилось тогда! И обещал ещё приехать, с проверкой, через года, но забыл, видимо, да и где ему про нас упомнить-то!

— Ого, — мне стало по-настоящему интересно, история прямо оживала на моих глазах, — а звали его как?

— Товарищ капитан его звали, — пожал плечами Тимофеич, — молодой он был, моложе тебя. Панибратства не терпел, и своих и чужих железной рукой держал, разговоров по душам не вёл, приказами обходился, поэтому не узнал я его имени-отчества, побоялся поначалу спрашивать, а потом уж поздно было.

— Жалко, — вздохнул я, ведь такая ниточка была интересная, — очень. Народ, Тимофеич, должен знать своих героев, что ж ты так.

— Золотые твои слова, — вздохнул и он, разведя руками, — да только там такой герой был, что без дела и подойти не моги, да и по делу самую суть скажи и отбегай сразу же, не воруй время, издалека любуйся, если хочешь.

— А больше тебе таких на пути не попадалось? — на удачу спросил я, но не вышло, потому что развёл Тимофеич руки ещё шире, да горестно замотал головой.

— На отшибе ведь живём, — объяснил он, — никому наши дачи не интересны, а в последнее время худеет наше место, дома брошенные появляются. В городах сейчас вся жизнь, такие дела.

— Ну, ладно, — утешил я его, — не переживай, все не исчезнут, кто-то да останется. И смотри, тащат уже чего-то!

В решётку забора, прямо рядом с воротами, аккуратно просачивалась первая парочка нечисти, осторожно державшая своё завёрнутое в тряпку худо палочками, вот как китайцы рис едят, вот так и они делали, восемь палочек на четыре лапки.

— Подождите, — махнул я на них, разогнавшихся таких, рукой, а потом встал, подтащил своё кресло поближе к мангалу, да соорудил ещё перед ним небольшой постамент-площадь из девяти кирпичей, чтобы было им, значит, куда худо класть. — Сюда давайте.

И они осторожно положили передо мной на эти кирпичи свой свёрток, и вручили мне палочку, осиновую, и я этой палочкой развернул тряпку, да обнаружил внутри маленькую куколку, истыканную иголками, и было в этой куколке столько своей злобы и столько чужой боли, что я громко охнул вслух, не сдержался.

— Вот-вот, — укоризненно поддержал меня Тимофеич, — сорок лет уже лежит, всё никак не истлеет, на ненависти держится. Померли уж давно обе, что та, что эта, а оно как живое, гляди, всё мечтает зацепить кого ещё, измучить, в могилу свести, гадость такая! Тьфу, погань!

— Совочек найдите мне, пожалуйста, — попросил я двух домовых, что стояли и смотрели на ими принесённое, — в сарае где-то был, железный такой, с деревянной ручкой. Видел я его сегодня там, не помню только, где именно.

Домовые мгновенно усвистали в подсобное помещение и, пока они там громыхали чем-то, я встал, достал ножик, да обновил рану себе на предплечье, добавив в мангальное пламя своей крови, причём щедро так. Тимофеич обалделыми глазами следил за мной, и я счёл за лучшее объясниться:

— Всерьёз же всё! Вдруг выскочит? А так кранты ему, с гарантией, я ведь кровью своей вчера двух ведьм упокоил, навсегда и без возврата, так что знаю я, что делаю, не переживай.

И Тимофеич понятливо кивнул, а потом, подумав, поклонился с уважением да застыл было в поклоне, подбирая слова, но тут, слава богу, домовые с совочком подскочили, прервали этот церемонный балаган.

— Спасибо, — поблагодарил я их, и они расцвели от удовольствия оба, — но приступим! Жить такое не должно, это точно!

И я палочкой закатил на совок куколку, тряпку, в которую она была завёрнута, тоже, от греха подальше и, раскочегарив огонь в мангале посильнее, бросил всё это туда.

Сначала не было ничего, два-три удара сердца не было, зато потом огонь взревел, загудел, как будто кислородом из баллона туда дунули, и заметалось в мангале что-то чёрное, и попыталось выскочить, и ускользнуть хотя бы копотью, чтобы осесть где-нибудь, чтобы сохранить себя мелким гнусом или хлопьями сажи, но шансов у него, у этого непонятного мне зла, не было, ведь не простой это был огонь, а тот самый, на крови моей, и управлял я им, как собственными руками, так что избавили мы дачи от этой погани, сожгли её всю без остатка.

— Вот и хорошо! — заценил мои действия Тимофеич, — вот и ладно! Вот теперь жизнь у нас наладится, точно вам говорю!

Я оглянулся, с кем он там, и увидел, что народу сказочного во дворе прибавилось, и все они держали осторожно в лапках что-то, и все вытягивали шеи, с восторгом глядя на меня и на волшебный мангал, и все радовались.

— Так! — сказал я им громко, — время не ждёт, ночь уже скоро, а потому! В очередь давайте, не толпитесь и не галдите, подходите по одному и кладите своё худо передо мной вот сюда, на эти кирпичи, а ты, Тимофеич, руководи, не допускай неразберихи и не отвлекай меня, потому что я занят буду!

И я уселся на кресло, нагнувшись вперёд и подобрав ноги под себя, устал за этот длинный день чего-то, и пошёл у нас работать конвейер по уничтожению застарелого зла, и чего там только не было.

Куколки были, амулеты и талисманы, сделанные чёрт его знает из чего, чуть ли не из жабьей кожи, заговорённые на зло великое, фотографии старые были, со следами проколов и без, какие-то крючковатые ветки, какие-то тёмные сучья, трупные тряпки и ремни, которыми когда-то воспитывали детей до визга и до крика, до ужаса безумного, сушёные пауки и трупики мух, меня даже передёрнуло один раз, когда змею мумифицированную притащили, до того она мразотная была, хоть и дохлая, вот ведь погань же, и постепенно я перестал всматриваться во всё это, пропал у меня интерес, нет там ничего полезного в хозяйстве, только боль и горе людское. Но так, наверное, и золотари-шамбошники не смотрят на объект работы своей, ведь незачем туда смотреть, ну что в дерьме может быть интересного.

И я перестал кривиться, и стал следить только за тем, чтобы не выскочило у меня ничего, не вырвалось хотя бы недогоревшим дымом на чистый воздух, и пошло дело, и стало мне легче, и смог я перевести дух.

— Пошли кого-нибудь в дом, — попросил я Тимофеича, неотрывно тёршегося рядом со мной. — там у меня квас вроде оставался. На донышке, но было, точно помню. А то пить охота, спасу нет, процедить да отжать только надо.

— Остатки сладки, — согласился он со мной и мгновенно отрядил за питьём зазевавшегося около нас подручного, но потом что-то сообразил и замер на месте, — а ведь нет домового у тебя! Точно нету! Не захотел никто из нас душегубу бывшему в услужение идти! А потом и соратнику его! А потом и наследнику, ведь чего натворил-то!