Чёрная печать империи (СИ) - Разумовская Анастасия

«Я пошла против системы, и я проиграла, – подумала устало.

А зачем тогда это всё? Зачем бороться против Шаховского? Скалы, о которой разбивается её волна снова и снова. Зачем? Ну, предположим, Даша узнает тайну князя, и что? Предположим даже, она одержит вверх, и Шаховского… снимут? арестуют? Да неважно. И на его место взойдёт… Филарет, например. Или другой оборотень. Какая разница? Что Даше до их подковёрных интриг? Она всё равно останется тем же, кем и была: шавкой под столом. Захотели – бросили кость, захотели – пнули вон.

Перед глазами возникли светящиеся буквы «Пёсья голова». Даша моргнула. А, паб. Возвращаться в ангар не хотелось: Даше не нравилась красавица Вероника, идеальная, правильная барышня, образованная, волевая, не ругавшаяся матом. Невозможно было представить, чтобы Ника легла в постель к чужому мужу. Да ей бы даже предложения такого не посмели сделать! И Влад смотрел на девушку с восхищением и уважением, и Паша перед ней явно благоговел. Чем-то неуловимым Вероника напоминала Елену Стахову, героиню романа Тургенева «Накануне». Такая честная, чистая и принципиальная.

Но и бог бы с ней, и даже с тем, что Даша рядом со студенткой чувствовала себя никому не нужной старухой. Хуже было то, что Трубецкая ей завидовала. И не могла обманывать себя, заявив, что это не так. И не могла не презирать в себе это мелочное грязное чувство.

– Ну и отлично, – пробормотала Даша зло. – Пойду и напьюсь. И, может, брошусь с моста. С Литейного, там глубже. Я устала.

Можно было бы бороться за хорошую Дашу, за ту девушку, которая стоила любви и уважения, но за отвратительную Дашу, мерзкую и ненужную никому, за чью-то там любовницу… оно того не стоило.

Трубецкая сбежала по ступенькам в полуподвал, вошла. Замерла, привыкая к сумраку. Это был незнакомый ей паб, что радовало. Вряд ли она встретит тут знакомых людей.

– Мы закрыты до десяти, – от стойки поднялся молодой человек с копной пшеничных волос, чем-то похожий на поэта Есенина.

– Тогда просто продайте бутылку, – попросила Даша.

Она никогда не была склонна к суициду, но сейчас… Похоже, даже здесь она не нужна. Даже её деньги – не нужны. Капля упала в переполненную бочку.

Подавальщик заглянул в девушке лицо и, видимо, что-то в нём прочёл страшное. В круглых глазах вспыхнуло сочувствие.

– Ладно, проходите. Я всё равно уже здесь, и вы мне не помешаете. А на улице зима, кажется. Холодно. Садитесь вон за тот стол. Вам эля? Или чего покрепче? Есть настойка на медовых шишках.

– Покрепче, – шепнула Даша и прошла на указанное место.

Забралась на стул, сколоченный из зашкуренного бруса, положила руки на стол, голову на руки. Ей хотелось плакать, но было стыдно. Жандармы не плачут. Даже бывшие жандармы. Даже мёртвые жандармы всё равно не плачут. Только пьяные. Достала собственную банковскую карточку. Если уж прыгать с моста, то какая разница: следят за ней или нет? Подавальщик принёс глиняный кувшин с алой сургучной печатью на бечёвке. Поставил низкий стакан для ликёра.

– Скажите, вы любите жандармов? То есть… ну…

– А кто ж их любит? – удивился «есенин».

– Но ведь это жандармы берегут империю, – вяло заметила Даша, глядя, как струйка заполняет бокал чем-то тёмным, похожим на жидкий гречишный мёд.

– А кому оно нужна эта империя? Рюриковичам? Ну так те, наверное, любят своих жандармов. Вот только кто ж любит Рюриковичей? Тот, кто бухает во дворцах, а не подвалах, не вроде нас с вами. Многие бы только порадовались, если бы всё это великодержавие рухнуло в бездну. Может, дышать стало бы посвободнее. Да вы и сами знаете ж. Или, может, электрики тоже во дворцах живут, на золоте едят, золото пьют?

– Рухнет государство – рухнут защитные купола, и твари вторгнутся в наши земли, – более твёрдо произнесла Трубецкая, взяла стакан, запрокинула его одним движением.

Задохнулась, закашлялась. Огненная лава брызнула изо рта, из носа, а ей показалось – из глаз и из ушей – тоже.

Подавальщик рассмеялся:

– Осторожнее, господин хороший. Просили ж покрепче. Если что, я лично за государя нашего императора. И вон – голова пса над прилавком. Опричнина – наше всё. Да здравствует империя. Вот только… Знаете, иногда я думаю: а почему в правление проклятых Романовых тварей не было? Откуда они появились-то? Не знаете?

– Налейте ещё. Пожалуйста. У меня руки дрожат.

Парень выполнил просьбу и вернулся за стойку, продолжил что-то протирать. «Если бы я, как Вероника, пошла в медицину, а не в жандармерию, ничего бы не было, – подумала Даша вяло. – Я бы не сомневалась, что делаю хорошее дело, и меня бы никто не ненавидел…».

Она цедила свою лаву, и внутри всё отогревалось, а вскоре из сердца начали подниматься и долгожданные слёзы. Даша подозвала подавальщика.

– Возьмите мою карту. У меня есть намерение напиться до беспамятства. Запишите код, пожалуйста. Не хочу, чтобы на мне остались долги.

Тот записал карандашом на кусочке бумажки, и Даша выдохнула.

Это было очень уютное помещение под широкими кирпичными сводами, с которых полностью сбили штукатурку. Свет горел лишь в бра за баром, выполненных в виде керосиновых ламп. Уютный красный свет. По стенам висели головы разных животных (искусственные, как догадывалась Даша), паутины из распушённых бечёвок. Были расставлены какие-то чугунки, развешены мечи, копья и щиты. И всё в целом производило приятное впечатление дикости. Посетителей не было – ведь паб открывался только на ночь.

Даша пила, плакала и вспоминала всю свою непутёвую жизнь. Как отчаянно пыталась выкарабкаться из асоциального круга, из участи бедной несчастной незаконнорожденной сиротки. Избежать любой зависимости. Доказать, что она что-то может. Как зубрила по ночам учебники. Как вставала до зари на пробежку, как, превозмогая боль, заставляла себя подтягиваться ещё и ещё…

Зачем? Для чего?

Она больше не знала ответа на это вопрос.

– Я устала, – пожаловалась вслух. – Был бы у меня пистолет, всё было бы проще.

– И чтобы вы сделали, будь у вас пистолет?

Даша поморщилась:

– Шаховской! Почему обязательно вы? Мог бы явиться кто-то другой.

– Наверное, потому что вы часто обо мне думаете. Я прав?

– Видимо, да, – угрюмо согласилась Трубецкая. Налила себе ещё, пригубила. – Но это обидно видеть в такую минуту именно вас.

– А кого бы вы предпочли?

– Лёшу. Николаича. Да даже Тимыч с каперсами был бы лучше.

Видение напротив облокотилось о стол и посмотрело на девушку золотыми глазами, мерцающими в темноте.

– Вы любите Баева?

– Естественно.

– Почему?

– Он – Лёша.

– Так себе аргумент. Эгоист. Чёрствый и меркантильный.

– Плевать. Он добрый. Заботливый… чёрт, я не знаю. Он простой, и с ним просто. Тёплый, и с ним тепло. Как можно сказать, за что ты любишь человека? Если за что-то, то значит – не любишь. Ценишь, но не любишь.

Они помолчали. Даше казалось, что головы зверей внимательно наблюдают за ними со стен.

– Ещё? – спросил Шаховской.

Девушка кивнула. Он налил. Себе и ей.

– Так что там с пистолетом?

– Я не люблю холода, – ответила Даша со вздохом. – Чтобы утонуть, понадобится минут десять, думаю. Там водовороты и мост, опять же. Но даже если пять, это очень холодно. И больно.

– Вы пьяны, вряд ли особенно что-либо почувствуете, – возразило видение.

– Может, и нет. Но нельзя отвергать саму вероятность…

У неё путались мысли, и почему-то вопреки расхожему мнению, что пьяному смерть по колено, становилось страшнее и страшнее. Она даже не знала, путает ли слова, или произносит их связно. В голове звучало довольно неплохо.

– Хорошо, – согласился Шаховской. – Давайте начнём сначала: зачем вам топиться?

– Я запуталась.

– Распутайтесь.

– Я зашла в тупик.

– Найдите лестницу наверх.

– Я устала.

– Отдохните.

Она со злостью посмотрела на него:

– Вы – отвратительный человек!

– Я – не человек.

– Но были человеком когда-то. Ненавижу. И ещё больше ненавижу потому, что ничего не могу с вами сделать. Вы – бог. Злой, древний бог этого мира. Вы всемогущи. Непобедимы. Отвратительное качество.