Навола - Бачигалупи Паоло

Узрите мощь его и пыл,

Узрите свет в его руках,

Но не от Амо те дары,

Ведь наш герой — Калибы друг,

И член его размером с...

При виде нас он оборвал песню и крикнул:

— Девоначи! У тебя ужасная охрана!

Он спрыгнул с коня и бросил поводья ближайшему стражнику, который готовился схватить его. Стражник так удивился, что принял поводья, а незнакомец пересек мощеный двор и обнял моего отца.

— Филиппо! — сказал отец. — Видят фаты, я рад встрече, хоть ты и гадкий грубиян.

И теперь я понял. Это был капо ди банко, который любил анекдоты про монашек и козлов. Филиппо ди Баска. Наш человек в Торре-Амо.

По его скверному почерку и положению в нашем банке я всегда думал, что это древний слюнявый старик, вечно сердитый карлик, одержимый сексом и похабщиной. Однако Филиппо оказался высоким и совсем не старым, с правильными чертами лица и дикими, сверкающими темными глазами.

— Моя задница горит, как у подавальщика после дня в таверне! — Филиппо шлепнул себя по ягодицам и непристойно покачал ими.

Я ожидал, что отец его пристыдит, потому что он всегда соблюдал приличия, но он лишь рассмеялся:

— Ай, Филиппо. Ты, как всегда, бестактен.

— Но мне все равно рады?

— Всегда. — Отец расцеловал его в обе щеки, потом обнял за плечи. — Всегда рады. А теперь идем. Прикажем приготовить баню, а потом обед.

— Как насчет вина?

— Я полагал, ты будешь пить в бане.

— А как насчет пары симпатичных девчонок, чтобы выскребли грязь из-под моих яиц?

Я был в шоке, но отец вновь рассмеялся, уводя Филиппо из куадра.

— Если кто-то из моих девочек и выскребет тебе что-то, так это будет твой рот.

— И даже та красотка... как ее звали? Сиссия?

— Сиссия вышла замуж, и ее муж отскребет тебе не только яйца.

— Только не это! И она растолстела? Бьюсь об заклад, теперь она толстая. Мне нравятся пышные женщины. Я могу заплатить ее мужу.

Они скрылись в коридоре, который вел к баням. До меня донесся голос Филиппо:

— Ты знаешь, что я ел мыло? Один мерзавец заставил меня сожрать три пригоршни!

— Ай, Филиппо. — Отец скорбно рассмеялся. — Почему я не удивлен?

— Значит, это твой человек из Торре-Амо, — сказала Челия.

Я не заметил, как она подошла сзади. Теперь она смотрела вслед мужчинам. Их приглушенные голоса метались туда-сюда: звучные богохульства Филиппо и более низкие увещевания отца.

— Филиппо ди Баска да Торре-Амо.

— Такой же грубый в жизни, как и на бумаге, — сказал я. — Хотя я думал, что он пониже ростом.

— Серьезно?

— И уродливей. Как тролль.

— И вот он здесь, выше, чем твой отец, и приятный взгляду.

— Он тебе кажется симпатичным? — фыркнул я. — Хотя ты знаешь содержание его писем?

— Лучше четко видеть его, чем гадать. Многие женщины были бы рады в точности знать, что притягивает взгляды их мужей и куда стремятся их мысли. Для женщины есть более неприятные сюрпризы.

— Ты не можешь считать его подходящей партией.

— Почему?

— Он старый!

— Многие девушки выходят за мужчин, которые годятся им в отцы, а он вовсе не стар. — При виде ужаса на моем лице Челия рассмеялась. — Ай, Давико. Для меня было бы глупостью стать женой такого человека. Что это даст нашей семье? Твой отец уже пометил его щеку. — Она задумчиво посмотрела вслед Филиппо. — Но говорят, что он очень-очень-очень богат.

— Хватит, сестра. Достаточно.

Филиппо был загадкой: вечно с бутылкой, вечно похотливый, вечно грубый, как сотворенный Калибой чертенок, — однако отец и Мерио терпели его и даже потакали ему.

Несмотря на многочисленные недостатки Филиппо, ленивым он не был. Приняв ванну, выпив вина и ущипнув за задницу всех наших служанок (а также немало стражников), он засел в скриптории. Работал, переругиваясь и перешучиваясь с нашими абакасси, непрерывно извергая поток непристойностей — сплошные члены, влагалища, анусы, священники, козлы и тому подобное, — и побуждая всех трудиться усердней.

В скриптории висели отражающие лампы, и безрассудные мотыльки роились вокруг них до глубокой ночи. Чашки с крепким черным чаем передавались туда-сюда — прибывали полными, возвращались пустыми и вновь прибывали полными, — позволяя абакасси сохранять остроту ума, а литиджи — остроту глаз, в то время как мы с отцом встречались с делегациями, торговцами, дипломатами, владельцами рудников, главами гильдий и ремесленниками. Список был длинным, а наш бизнес напоминал реку Ливию весной, полноводную, быструю и кажущуюся бесконечной.

Я старался избегать Филиппо из-за его вечной грубости, но ему как будто нравилось мельтешить и колобродить, что в скриптории, что в палаццо. И особенно нравилось раздражать Ашью. Когда я получал подарки от разных просителей или когда мы готовили к отправке подарки для наших многочисленных союзников, он заглядывал ей через плечо и комментировал каждый предмет.

— Думаете, госпоже калларино нужны мерайские румяна? Лучше подарите ей намордник, чтобы прикрыть лошадиные зубы, и калларино скажет вам спасибо.

Или...

— Чай из Ксима? Всем известно, что чай из Кетии лучше. Ксим не продает на сторону свои лучшие чаи.

Или...

— Вы дарите окружным выборным винтаж грантинеро? Не мечите изумруды перед тараканами! Зачем тратить столь доброе вино на столь неискушенное нёбо?

И так далее.

В мой день имени прибыло много даров, но еще больше отправили мы сами. Золото, и драгоценные камни, и резные слоновьи бивни, и рога серратин для архиномо, поддерживавших калларино. Керамика и шоколад для окружных выборных в Каллендре. Чай и лазурные глазки для представителей гильдий. Павлиньи перья и духи из Шеру, румяна из Мераи для дам. Медальоны из воловьей кости, увековечивавшие наше имя в старинном наволанском стиле, для вианомо, которые оказывали нам услуги в порту, складах и тавернах. Роскошный рысак для калларино. Весь день напролет Ашья давала указания служанкам Софи, Сиссии и Тересе, чтобы заворачивали знаки нашего уважения и вручали доброжелателям перед уходом. Наша щедрость была столь велика, что Полоносу и Релусу было приказано угощать абрикосами, медом и другими сластями каждого ребенка, который появится у наших ворот, вне зависимости от положения.

В последние недели перед торжествами мы не работали. Мы устраивали обеды. Выбирались в холмы полюбоваться летними цветами и скрыться от жары. По вечерам, когда жара спадала, в куадра разливали холодное вино и затевали игры.

Отец заплатил талантливому молодому художнику Арвино Касарокка, чтобы тот написал портрет Челии.

И потому в один прекрасный день Челия в белом платье, выделявшемся на фоне цветов, улеглась, положив руки на пояс и устремив глаза в синее небо, на склоне холма, покрытом желтыми коронами Калибы и пурпурными цветами нефта.

А мы — я, Джованни, Пьеро, Чьерко и Никколетта — сидели поблизости, дразня и подшучивая, пока юный маэстро искусств добивался от Челии неподвижности.

— Пожалуйста, сиа Челия, чуть поспокойнее, — умолял Касарокка.

— Да, не шевелись, — потребовала Никколетта и бросила цветок нефта, который приземлился Челии на лицо.

— Сей феската! — Челия стряхнула цветок, села и мазнула тремя пальцами в нашу сторону. — Иди сюда, Никколетта, и ложись. У нас одинаковые пропорции.

— Най, сиа! — запротестовал Касарокка. — Пожалуйста! Я должен писать только вас! Этот портрет будет висеть в палаццо Регулаи!

— Чи. — Челия смерила его мрачным взглядом. — Будь вы таким хорошим художником, как утверждаете, смогли бы запомнить меня с одного взгляда, но я лежу здесь часами.

Джованни, которому настала очередь держать над Челией зонтик, чтобы не обгорела на солнце, сказал: