Навола - Бачигалупи Паоло

— Он вечно ревнует, — заметила Челия. — Не знаю, зачем Мадрасалво приводит их, если это всегда кончается ревностью.

И конечно же, здесь были архиномо Наволы, не вся сотня, но многие представители гильдийских имен и банка мерканта. Здесь была госпожа Фурия, раздраженная тем, что посол вынудил ее оставить хусского телохранителя снаружи, точно так же, как остался снаружи Каззетта вместе с нашими стражниками и Аганом Ханом. Впрочем, Филиппо указал на девушку, которая сопровождала Фурию, на рабыню-танцовщицу из Зурома, по его словам обученную убивать шпильками, что удерживали ее прическу.

— Что за восхитительный способ отправиться к Скуро! — воскликнул Филиппо. — С такой красоткой сверху, дергающей своими чудесными танцевальными бедрами, загоняющей тебя, как лошадь, доводящей прямо до кульминации Калибы, а потом... Хлоп! Глаза! Твои глаза! Ай! Твои глаза лопаются! И ты отправляешься прямиком к Скуро! — Он рассмеялся, довольный, и отсалютовал девушке хрустальным кубком. — Ай, пусть забирает мои глаза. Если она будет последним, что я увижу, меня это полностью устроит.

Но я не смотрел на рабыню, потому что рядом с ней стояла Фурия — и Фурия глядела на меня, салютуя мне с кривой ухмылкой. Я отвернулся, покраснев, не зная, как понимать смесь страха и желания, которые она во мне возбуждала. Без сомнения, ее облик вызывал желание: туго зашнурованный корсет, изгиб грудей, между которыми сверкал именной золотой медальон, а выше — зеленые глаза, такие злобные, что я как будто хлебнул мышьяка.

Как можно одновременно быть такой красивой — и такой ужасной?

Я сбежал из куадра, подальше от самоубийственных рассуждений Филиппо о страсти, и направился к комнаты, где гости играли в карталедже и пальчиковые кости, что разорили архиномо Талья, и где возбужденные игроки ставили амулеты на удачу и богатство, как было принято, когда Амо сиял выше всего в небесах. Я заметил игравшего в кости Пьеро — уже пьяного, раскрасневшегося, кричащего и хохочущего.

— Амо озарил мой путь к Фортуне! — заорал он после удачного броска, и все возликовали.

Казалось, он хотел позвать меня присоединиться к нему, но раздался очередной вопль, когда кости вновь выпали в его пользу, и он отвернулся, крича, что следующий год принесет ему удачу.

Чувствуя себя одиноким, я продолжил блуждать среди зрелищ и игр, высматривая место, где мог бы устроиться с парой друзей. В куадра я обошел вихрь танцующих под звуки скрипок, свирелей и барабанов, выписывающих сложные узоры радости в честь Амо. В нише заметил предсказательницу, к которой выстроилась очередь желающих узнать свою судьбу сейчас, когда свет Амо наиболее ярок и можно разглядеть всю правду. На предсказательнице была традиционная золотая маска истины с единственной прорезью для рта и нарисованными глазами трагического императора Катксайина, чтобы она не могла видеть того, кто обратился к ней, и чтобы ее пророчества были честными. Я не встал в эту очередь — я и так слишком хорошо знал свою судьбу.

В конце концов я просто устроился в сторонке ждать, жалея, что приличия не позволяют уйти. И там меня отыскал посол Вустхольта.

— Не наслаждаетесь Апексией, юный Давико?

У него были роскошные усы, светлые волосы, в которых пряталась седина, и синие глаза, напоминавшие льды его королевства, лежащего за высоким хребтом Чьелофриго. Там его народ жил в вечных снегах и сражался с волосатыми варварами. Посол явился в нормальной одежде, в наволанском бархате, а не мехах, которые предпочитали его соотечественники, и единственными символами его преданности Вустхольту был вышитый на воротнике медведь и опушка из грубого меха этого зверя на плечах.

— Я не... — Я пожал плечами. — Так много незнакомцев — это слишком чьячичиакалда для меня.

— Чья... — попробовал он повторить слово. — Чьяч...

— Чьячичиакалда, — медленно произнес я. — Чьячичиакалда. Слишком много шума и жара, слишком много голосов, слишком тесно. Для меня это словно какофония расстроенных музыкальных инструментов. Чьячичиакалда.

— Ай! — Он кивнул. — Понимаю! В Вустхольме есть слово «хоргус», что переводится как жар и шум. Однако для нас оно несет положительный смысл. Наши зимы холодные, и мы ценим уютный, теплый дом, полный родни. Или шумный, буйный трактир. Иногда хоргус очень хорош. Полно жизни, полно женщин с большими теплыми грудями, и мужчин с большими красными носами, и льющегося рекой пива. Добрые песни, добрая жизнь. Очень счастливая жизнь. Или славная компания друзей, собравшихся в теплом доме, у яркого огня, и рассказывающих истории. И пьющих.

— Похоже, без выпивки никуда.

— Мы любим наше пиво. — Он улыбнулся. — Оно лучше того, что варите вы, наволанцы. Ваш народ не слишком любит пиво.

— Судя по всему, вы наслаждаетесь этим хоргусом.

— А как иначе? Это одна из лучших вещей на свете. Ощущение доброго урожая. Много кусков коптящегося мяса. Глубокие погреба, полные капусты, моркови и свеклы. Это тоже дает чувство хоргуса. Обильная пища, обильная выпивка. Смех и хорошая компания. — Он задумался. — А еще мы любим людей больше, чем наволанцы. И потому, наверное, вам не понравится хоргус.

— Мы любим людей, — возразил я.

Его лоб сморщился, по-вустхольтски выражая вежливое несогласие.

— Вы, наволанцы...

— Да?

— Вы смотрите на людей с подозрением. Оглядываетесь. Я думаю... — Он снова сделал паузу. — Думаю, в моей стране приходится больше доверять, больше сотрудничать. Понимаете, у нас нет выбора, если мы хотим пережить долгую, суровую зиму. В Наволе тепло, у вас много рыбы... — Он пожал плечами. — Тут все иначе.

— Значит, у вас нет вражды? — с вызовом спросил я. — Нет братских междоусобиц? Короли не воюют друг с другом? Ревнивые острые языки помалкивают? Нет мужчин, которые крадут? Нет женщин, которые лгут? Нет злобы? Не бывает такого, чтобы сверкала холодная сталь и лилась горячая кровь? Не бывает...

— Ай, ай, ай! Пощады, юный Давико! Пощады, ди Регулаи! — Он со смехом вскинул руки. — Я не хотел вас обидеть. Я лишь хотел сказать, что есть разница. Быть может, неправильно выбрал слова. Я имел в виду вот что: когда мы воюем, то воюем, а когда заключаем мир, то заключаем мир. Когда пьем, то пьем из чужих кружек и не боимся яда, а когда не пьем, то сражаемся, и сразу можно понять, будем мы пить или драться. Но в Наволе, с ее перешептываниями, ножами, слухами, ядами и обязательствами, которые даются и нарушаются... — Он покачал головой. — У нас так не принято. — Посол махнул рукой в сторону гостей. — Сколько из них улыбаются и танцуют здесь — и одновременно держат камень за пазухой? Сколько из них замышляют соперничество или предательство? Это роскошь, которой мы в Вустхольме просто не можем себе позволить. У вас в этом огромном блистающем городе слишком много богатств. Слишком много еды. И потому вы не любите и не поддерживаете друг друга. И ваши города столь велики! В них так много людей, что один человек почти не имеет значения. Я думаю, это мешает вам искать тепла у других. Быть может, дело в том, что здесь слишком жарко. На севере холодно, и потому мы ищем тепла друг у друга — ради любви, ради выживания, ради удовольствия, ради жизни... — Он пожал плечами. — Вы, южане... — Снова пожал плечами. — Даже не знаю.

Нашу беседу прервал Филиппо, пьяный и веселый, с бокалами д’аффриццо, легкого и прохладного мерайского вина, шипевшего на языке. Он предложил бокал моему собеседнику.

— Попробуйте, посол, очень освежает.

— Нет, благодарю вас.

— Я настаиваю! Это праздник! Сегодня с нами Калиба и его фаты! — Он с заговорщическим видом наклонился ближе. — Эти мерайцы не умеют обращаться с деньгами, но хотя бы делают отличные холодные вина.

Посол неловко принял бокал, однако Филиппо это не заботило, он уже всучил другой бокал мне, пролив немного вина себе на рукав.

— Ай! Мне следует научиться жонглированию! — Он отпил из бокала. — Ай. Хорошо. — Затем посмотрел на нас. — Умоляю, скажите, что вы не забивали голову Давико суевериями вроде того, что ледяные жители Вустхольта — это служанки Амо.