Навола - Бачигалупи Паоло

Фыркнув, посол процитировал Зирфана, легендарного зуромского генерала:

— Если человеку не нравится гром сапог наступающей армии, он, заткнув уши, себе не поможет. — И отсалютовал Филиппо.

— Он говорит о наволанцах так же, как мы говорим о боррагезцах, — сказал я. — Вы найдете общий язык.

— Сфай! Скажите, что это неправда! — рассмеялся Филиппо, затем лукаво посмотрел на посла поверх своего бокала. — Но уверен, его слова о Торре-Амо будут еще хуже.

— Об этой... выгребной яме? — Посол скорчил гримасу. — Я едва унес ноги из этого гнезда пороков и ужасных соблазнов.

— Сфай! Соблазны не ужасны! — Филиппо сделал мне глазки. — Наш холодный друг говорит о знаменитых шелковых девочках Торре-Амо. — И восторженно продолжил: — Ай, Давико, таких созданий ты не встречал. В Наволе есть красавицы, но Торре-Амо? И шелковые девочки? — Он поцеловал свои пальцы. — Магнифика46. Здоровая смесь Зурома от давнего набега и южной Ромильи от тех времен, когда амонцы наведывались туда с набегами. Хорошая кровь, очень страстная. Там, как говорится, знают толк в высасывании жизни из граната. А если тебе нравятся мальчики, что ж, такой энергии ты еще не встречал. При виде их военных игр чресла наливаются кровью. Одного взгляда будет достаточно, чтобы твой член взорвался, задолго до того, как его обхватит жадный рот!

Грубые слова Филиппо смутили меня.

Посол качал головой:

— Это темное место, с темными желаниями.

— Мы обсуждали Боррагу, — вмешался я, надеясь перевести разговор в менее опасное русло.

— Фу! — сморщился Филиппо. — Отвратительное место и отвратительные люди. Боррагезцы такие же дурные, как их вино. От них дурное послевкусие. Что в любви, что в торговле.

Посол рассмеялся, и атмосфера немного разрядилась.

— Что ж, так всегда и бывает. Одни люди всегда найдут причину считать других странными и даже ужасными.

— Или пригодными для траха! — заявил Филиппо. — Отвратительные или трахабельные. Одно или другое. — Он сделал паузу. — Хотя иногда и то и другое, если подумать. — Он пожал плечами. — По крайней мере, все сходятся на том, что боррагезцам ничто не поможет.

— Уж точно не их вина, — кивнул посол. — Я так и не смог к ним привыкнуть. Скрип осадка на зубах. — Он скривился от отвращения.

Я вспомнил, что сказал про них Мерио.

— Они называют осадок ла вита ува. Жизнь винограда.

— Я могу плюнуть вам в вино и назвать это слезами Амо, но от этого вкус не улучшится, — сказал Филиппо. — Кстати, о плевках, у меня для вас шутка. Старая. Когда мужчина хватается за член, сколько сейчас времени?

Я не хотел знать — и, судя по лицу посла, он тоже. Однако Филиппо это не остановило, и я испытал стыд, когда он выпалил:

— Время душить священника!

— Это не шутка, — сказал посол.

— Сфай, вы, вустхольцы, слишком уважаете своих священников. А ведь они всего лишь люди.

Но посол уже оскорбленно отвернулся.

— И у них есть члены! — прокричал ему вслед Филиппо, расплескав вино, однако посол уже ушел.

К сожалению, это означало, что теперь Филиппо сосредоточится на мне, и меня окатило потоком все более глупых и пошлых анекдотов про шлюх и торговцев рыбой, демонов и монашек, жен, лошадей и священников — и, конечно же, про козлов.

— ...И монашка сказала, что она сделала, как велели, — подоила козла. — Филиппо заржал. — Подоила! Козла!

К моему огромному облегчению, в этот момент появился отец.

— Прости, Филиппо, — вмешался он, — нас ждут дела.

Любой другой сразу понял бы намек, но Филиппо лишь пошевелил бровями.

— Веридимми? Дело для юного Быка? Быть может, назначение Апексии? — Теперь он пошевелил бровями в мою сторону. — Нашего новоиспеченного мужчину ждет прекрасная куртизанка, очаровательная, опытная женщина, которая направит его плуг в свою борозду? Или, быть может, мускулистый молодой солдат, который научит этого мальчика, как пользоваться оружием?

Отец едва заметно улыбнулся, и я вновь подивился тому, как спокойно он относился к вульгарности Филиппо.

— Увы, это дело для доски, а не для члена. Вряд ли ты сочтешь его интересным.

Филиппо притворно содрогнулся:

— И правда, хватит с меня доски на сегодня. Я здесь, чтобы праздновать! Итак, куда бы мне запустить мой член?

И с этими словами он отбыл, зовя слугу с графином вина д’аффриццо, которое столь неумеренно употреблял. Последнее, что я видел, — как он ерошит волосы молодому человеку и шепчет что-то, без сомнения, пошлое ему на ухо. Молодой человек густо покраснел.

— Почему ты его терпишь? — спросил я, когда отец повел меня прочь.

— Кого? Филиппо? — Отец пожал плечами. — Он целиком и полностью предан нам. И зарабатывает в десять раз больше любой другой нашей ветви.

— Но он дурак. Он...

— Невоспитанный, похабный, грубый, — продолжил отец. — Похотливый, невоздержанный. И за него всегда стыдно.

— Ну... да.

— А кроме того, Филиппо гений. Он умеет сидеть за доской, и на его лице нет секретов от меня. Если терпимость к похоти и шуткам про козлов — худшее, чего он требует за свое мастерство и верность, что ж, это делает его лучшим другом, чем прочие. Это честная сделка для нашей семьи.

— Но...

— Никогда не гони друга, если твой стол полон... — начал отец.

— ...Потому что у тебя не будет друзей, когда стол опустеет, — закончил я. — Дедушка.

— Значит, ты поймешь.

Я не хотел отступать, но отец жестом велел умолкнуть. Наш хозяин, посол Мераи, ждал у подножия лестницы, ведущей на верхние этажи. Он обменялся поцелуями с отцом, коснулся щекой моей щеки и повел нас наверх, марш за маршем, все выше над толпой.

— Талья знали толк в архитектуре, — сказал посол у очередного поворота, показывая на резных фат, выглядывавших из ниш, что обрамляли широкую лестницу. — Они были умны.

На четвертом повороте обнаружилась еще одна лестница, которая отходила от главной. Ее охранял солдат в сине-желтой мерайской форме. Мы продолжили подъем, затем прошли сквозь череду увешанных гобеленами и богато украшенных комнат — судя по всему, личных покоев посла.

В конце концов мы оказались в библиотеке с пушистым ковром. Одну стену целиком занимали арки, в каждой была дверь, и все двери вели на огромный балкон, наполовину открытый небу.

— Вот, — сказал посол. — Сами видите, патро Талья был гением дизайна. Глупец в любви и азартных играх, но гений приятных пропорций. — Он вывел нас на балкон, в теплый ночной воздух. — Широкий балкон, открытый прохладным ветрам. Можно выбрать, где сидеть, в зависимости от погоды и личных предпочтений. Хорошее освещение библиотеки, облегчающее чтение, и, конечно же, прекрасный вид на всю Наволу.

— Впечатляет, — сказал отец.

— Отсюда я вижу корабли на реке. Иногда пересчитываю их. Этот из Весуны, а тот — из Торре-Амо. Галеры из Хура. Иногда задаюсь вопросом, уж не Скуро ли заставляет меня так радоваться нищете архиномо Талья, которая принесла мне столь роскошную резиденцию.

Сейчас красные черепичные крыши Наволы укрыла тень, но я мог различить черные силуэты куполов и башен. Вот три купола Каллендры, вот превосходящий их размерами купол Катреданто-Люминере-Амо. Ночное небо пронзали защитные башни различных архиномо, темные силуэты на фоне звезд. Многие из них я мог с легкостью назвать. Серпьери, Фурия, Вианотте и десятки других, наследие наших войн чести. Отсюда я мог увидеть нашу собственную башню.

И куда ни посмотри, повсюду мерцают факелы и лампы. С высоты, в темноте, город выглядит таким, каким я представлял себе огромный Невидимый город Скуро, обитель глубоких теней и теплого света, место таинственное и опасное — и, в зависимости от рассказчика (священника или менестреля), иногда пугающее, но иногда и манящее. За всеми этими огнями раскинулись темная река и океан, а наверху сверкают звезды.

Почему я никогда прежде не смотрел на свой город такими глазами? Из наших собственных садов на крыше не открывался подобный вид. Однако у нас была высокая защитная башня. И все же я никогда не видел мерцающий город таким. Патро Талья создал эти комнаты исключительно ради великолепного обзора — и благодаря ему я внезапно понял, что могу лучше видеть и понимать свой город. Я почти чувствовал дыхание Наволы. Здесь, наверху, я ощущал себя единым с ней...