Сегодня вечером нянька купала меня. Я, как образцовый младенец, плескался в тёплой воде и ловил плавающую уточку. А сам в это время тренировался — пытался прочесть поверхностные мысли няньки.
Это получается плохо, её мысли — как густой гороховый суп: обрывки забот, списки покупок, усталость. Но я уловил чёткую, яркую картинку: завтра ко мне придёт некий «барин с визитом». И нянька этого боится. Надеюсь, это не мой паренька⁈ Нет, император бы его не впустил, он готовит меня стать его сыном. Тогда кто этот барин?
Я встревожился и, как только меня уложили в кроватку, поделился этим с Берендеем. Кот, вылизывавший лапу на подоконнике, замер.
— Барин? Хм. Может быть граф Толстопалов. Тот, кто привёз тебя во дворец. А может и кто-то другой… Возможно это некий друг императрицы — придёт проведать, как действуют яды.
В его «голосе» звучит настороженность.
— Завтра будь особенно глупым и милым. Ни намёка на понимание. Смотри на него как на погремушку.
Я киваю мысленно. Сердце колотится от азарта. Барин. Тот, кто распоряжается моей жизнью. Он хотел не дать мне вырасти или его интересуют только возможность заглушить мои магические способности? Или противоядие было нужно ему для чего-то другого?
Берендей спрыгивает с подоконника и ложится рядом, прижимаясь тёплым боком. Его мурлыканье убаюкивает не только тело, но и ум.
— Спи, — говорит он мысленно. — Завтра тебе понадобятся все твои силы, чтобы быть слабым.
Я закрываю глаза и пытаюсь послушаться совета кота. Внутри меня бушует не детская, а взрослая ярость и решимость. Они заставили забыть мое прошлое. Они хотели украсть моё будущее. Но у них ничегошеньки не вышло. Я здесь. Я помню. И к тому же я умею становиться невидимкой.
Пока на этом всё. Но уже не плохо для четверых месячного младенца.
* * *
Наступает завтра. Я лежу в новом, до этого незнакомом мне зале дворца, в золоченой колыбели, подвешенной к резным дубовым балкам, и смотрю на него. На царевича Дмитрия. Вокруг него столпились мамки и няньки, они все говорят, что он — будущее. Законный наследник, царевич, кровь и плоть императора. А я — просто запас. «Второй сын». Мирославушка, которого целуют в макушку и оставляют на попечение нянек в дальную детскую комнату дворца, пока весь двор толпится у дверей покоев царевича Дмитрия.
Его люлька стоит напротив моей, всего в десяти шагах. Но эти десять шагов — целая пропасть. Её застлали шелками, охраняют двое стражников с каменными лицами, а воздух вокруг густеет и колышется, будто от зноя. Только зноя нет. В покоях царит привычная прохлада, пахнет молоком, воском и сушеными травами, что разложены в углах от дурного глаза.
А у него — свой глаз. Дурной.
Он плачет. Все младенцы плачут, это я уже усвоил. Но его плач — иной. Это не требовательный крик голода, не хныканье от мокрых пеленок. Это тонкий, пронзительный звук, который впивается в виски, будто раскаленная игла. И когда он плачет, та странная аура вокруг его колыбели оживает. Она темнеет, сгущается, и в её мерцающих бликах мне чудится что-то старое. Очень старое и холодное. Будто смотрит на меня не ребенок, а глубокая, темная вода из колодца.
Во мне якобы нет магии. Все шепчутся об этом, думая, что я не понимаю. «Бедный Мирослав, ни единой искры, совсем сухой». «Зачем только добрый император пригрел его у себя на груди⁈»
Отец-император смотрит на меня пронзительным взглядом, он тоже слышит эти женские шепотки возле второй колыбельки. А затем его взгляд устремляется к Дмитрию — с надеждой, с жаждой. Он хочет, чтобы в его наследнике проснулась сила, способная укрепить трон. Но я вижу, как его надежда каждый раз натыкается на этот плач и на эту невидимую пелену, и во взгляде отца проскальзывает что-то большее, чем разочарование. Что-то вроде… опаски.
Сегодня няньки сменились. Вместо моей любимой Дуняши пришла другая, ещё моложе, с румянцем во всю щеку. Она первым делом подошла к царевичу Дмитрию, заговорила с ним сюсюскающим голосом. И вдруг он замолк. Резко, будто ножом обрезал. Его большие, слишком ясные для младенца глаза уставились на нее. И я увидел, как женщина замерла. Румянец сбежал с ее лица, оставив его землисто-серым. Она стояла, не двигаясь, с остекленевшим взглядом, а он просто смотрел. Без звука. А та, зловещая аура, потянулась к ней тонкими, дымчатыми щупальцами.
Холодок пробежал по телу. Я зашевелился и тихо хныкнул, пытаясь привлечь внимание. Но мир за пределами моей колыбели будто перестал существовать. Вдруг сквозь стену просунулась голова. Прозрачная, как дымка, но с четкими чертами — острый нос, насмешливый разрез глаз, темные как сажа Мстислав.
— Ну что, Миро, опять твоего братца заклинило? — прошелестел его голос у меня в голове. Он не говорил ртом, его слова возникали прямо в сознании, холодные и колючие, как иней.
— Привет, Мирослав, — отозвался я мысленно. — Рад видеть. А что значит «опять заклинило», с ним уже такое бывало?
— О, это долгая история… Как белый коридор по которому я вынужден идти каждый день, но все никак не достигну света.
— Она сейчас упадет, — думаю я, глядя на окаменевшую няню.
Мстислав проплывает сквозь стену и оказывается рядом с женщиной. Он проводит своей невесомой рукой перед ее лицом.
— Её тут нет. Душа ушла пятками в пол, а сама витает где-то над потолком. Обычный ступор. Смотри.
Призрак резко дунул ей в лицо. Никакого ветра, конечно, не было, но женщина вдруг судорожно вздохнула, затрясла головой и, не издав ни звука, быстрыми шагами выбежала из покоев, потирая руки, будто от холода.
Дмитрий снова принимается плакать. Его крик становится более пронзительным и недовольным.
— Что это было? — спросил я у Мстислава, не отрывая глаз от своего «брата».
Призрак делает круг по комнате, пройдя сквозь люльку наследника, и я вижу, как тот поморщился, наморщив свой маленький носик.
— Пакость, — отчеканил он мысленно. — Старая, как мир. Это не магия, Миро. Вернее, не та магия, которую ищет твой отец. Та — светлая, огненная, от жизни. А это… это изнанка. Это голод. Он не просто смотрел на нее. Он… подпитывался. Её страхом, её растерянностью. Её жизненной силой.
Лед «пополз» по моей спине. Я уставился на Дмитрия, принимаюсь разглядывать на это розовое, казалось бы, беззащитное существо.
Но он же младенец!
— Младенцы бывают разными, — холодно замечает Мстислав. — Одни рождаются из любви и надежды. А другие… другие могут быть сосудом. Или дверью. Император инстинктивно чувствует угрозу. Он хочет заменить его тобой не потому, что ты сильнее. А потому что ты… светлый. В тебе нет этой червоточины. В нем — есть.
— Ха, это я-то светлый⁈ — иронично хмыкаю я. — Адвокат демонов? Если я светлый, тогда кто он⁈ Сам демон⁈
— Не исключено, — подтверждает мою догадку призрак.
