Знак Огня (СИ) - Сергеев Артем Федорович

А потом изменилось время, спал накал, стал Козырь ходить в костюме и по заседаниям ездить, как порядочный, вошёл он в новую жизнь, а вот он, Григорий, её не принял.

Нет, водки было всё так же много, и бабы были, и деньгами его не обходили, платили долю аккуратно, но вот того, что составляло весь смысл, того, с чего они начинали, вот этого разгула как раз и не было.

И стал у Григория портиться характер, ушло куда-то веселье и лёгкость ушла, стал он раздражительным и злобным, пить начал безудержно, до белочки пить, буйствовать начал, в общем, настигло его разочарование, не этого он от жизни хотел.

И сорвался он из-за этого пару раз, переусердствовал немного, правда, так переусердствовал, что обалдел даже Козырь, к тому же и намекнули потом ему, Козырю, сверху, что времена изменились, и что такие бешеные собаки уже не в чести, и чтобы решил он проблему, а если не решит, то ему по-дружески помогут.

В их кругах обходились одним предупреждением, первым, оно же было обычно и последним, но рискнул Козырь ослушаться, не стал убивать и отвёз его сюда, в этот дом, да здесь и оставил, запретив выходить за пределы посёлка. Поживёшь, мол, пока тут, а там посмотрим.

И вот здесь, в этой тиши, стало ему, Григорию, совсем худо. Не, не совесть это была, нет, и не снился ему никто, нормально он спал, вдоволь и вволю, просто иногда, сначала реже, а под конец всё чаще и чаще, с похмелья особенно, стало ему казаться, что в тёмных углах, на границе зрения, какие-то куски кровавого фарша валяются, мешанины мясной, и вонь от них идёт, и неуютно становится.

А ещё запретил ему Козырь, да так запретил, что не ослушаешься, если только жить хочешь, с весельем повременить и к местным не лезть. Сиди, мол, на даче, пей потихоньку, в огороде ковыряйся, на рыбалку ходи, за грибами ещё можешь, приходи в порядок и жди, когда на дело вызовут.

И он ждал, и вызывали, и хватало ему этого, но потом сдох Козырь, сгнил заживо где-то за границей, и похоронили его, а ему, Григорию, сказали, что если он ещё раз о себе напомнит, если только хоть край рожи своей поганой в город высунет, то даже пожалеть об этом не успеет.

И отходили его на прощание ногами, до полусмерти отходили, покрепче запомнил чтоб, и едва не убили, ведь ему уже тогда много было не надо, кончилось же здоровье, кончилось же всё.

И денег больше не было, а ведь что такое зарабатывать, он за всю жизнь так и не узнал, и остался он один, совсем один.

— Ну? — издевательски посмотрел я на эту тварь, когда она замолчала, — и что же тебе непонятно? По мне, всё ясно, как белый день. А Саныч виноват только лишь в том, что не дал тебе по голове ещё лет тридцать назад. По-хорошему, на кол бы тебя посадить, да жаловаться запретить, и не один раз, а много, за каждый твой подвиг отдельно бы тебя сажать, вот это и была бы настоящая справедливость. Как ты там говорил, бездна боли и отчаяния, да? Хорошо же звучит, особенно для тебя, Григорий! Отлично просто!

— Да если бы! — взвыл он в тревоге, потому что ну действительно, что его слушать, сжечь просто, да и всё на этом, — если бы я знал! Если бы я знал, — и он ткнул пальцем вниз, — что там что-то есть! По-настоящему знал, а не как сейчас рассказывают! Я бы! Я бы тогда!

— Ты про веру, что ли? — удивился я, — а кто тебе мешал? Наоборот, один из ваших, например, огромные кресты по сопкам в глухой тайге ставил, и надписи ещё там такие были: «Крест — бесам язва!» И фотографии их на рекламных баннерах вдоль дорог размещал, чтобы, значит, никто не пропустил, чтобы все увидели. Непонятно, правда, к чему он это делал и как у него это совмещалось, но ведь делал же!

— Не то! — снова взвыл он, — вера — не то! Может, есть, а может, нет! Мне точно надо было знать, точно! Почему не предупредили, почему? Если бы сказали, если бы с самого начала показали, по-другому бы всё было! А теперь нет впереди ничего, только бездна! Боль и мрак! Нет возврата! Нет спасения! Небытия хочу! Небытия!

— Ох и гад же ты, Григорий, — покачал головой я, — и снова тебе кто-то другой виноват, только не ты сам. А как по мне, так тебе и надо. Мне даже радостно, понимаешь, от этого! Эх, взять бы вот всех, кому ты горе принёс, да показать тебя сейчас!

— Им хорошо! — и тварь Григорий заскулила в негодовании и зависти, — я ведь все их грехи на себя взял! По незнанке! А Саныч нет! Не взял! А должен был, раз так всё устроено! Несправедливо это! Несправедливо!

— Что, совсем ничего? Вот прям-таки ни капельки? — он в жуткой обиде помотал головой, а я рассмеялся в облегчении, — ну и правильно, вот лично я орден бы Санычу за тебя выдал! Ладно, всё это очень интересно, но время уже позднее, надо с тобой что-то делать. Ты мне тут не нужен, да ты никому не нужен, а вот внизу тебя заждались.

Тварь замерла, начала тихонько поскуливать в ужасе, елозить на месте начала, ей хотелось и убежать, и броситься мне в ноги, но бежать было ей страшно, это означало сразу в огонь, без предупреждений, и она это ясно видела, а в ноги тоже не стоило, запах же, да и вообще неприятно.

А я всё никак не мог решиться, рассказал-то он мне много, но всё же это был просто рассказ, не хватало мне злости и уверенности, не привык я ещё. Опять же — бездна боли и отчаяния, это же навсегда, навечно, если верить ему, это же очень серьёзно и, пусть ему там самое и место, но чего ж сами-то не забрали-то, чего здесь-то оставили? Меня ждали? А кто я такой?

— Повремени! — тварь Григорий снова распласталась передо мной и завыла утробно, обнимая землю, — не отправляй туда, не надо! Буду тихо тут сидеть! Тихо! Ну что тебе стоит-то! Всегда же успеешь! Всегда! Кровь твоя на мне! Кровь! Не убегу! Не могу уйти от землянки! И это ведь в той жизни было! В той! А в этой не сделал же я ничего!

— Как это — ничего? — удивился я, — а на меня кто броситься хотел? Кто домовых пугал? Ольгу Собакину кто с ума сводил?

— Не пугал! — принялась выть тварь, — завидовал! Смотрел! К ним хотел, туда! В тепло! Холодно мне! А на тебя — ну не кинулся же! Нельзя за мысли карать! Нельзя! Несправедливо!

— Я вот от тебя сегодня только и слышу про несправедливость, — покоробили меня чего-то эти его завывания, — заткнулся бы ты уже на эту тему, сволочь.

— Понял! — подкинулся он, — понял! Ни слова! Эх, если бы раньше знать, я бы…

— Да если бы раньше всем знать, — лениво процедил я, решаясь, — по-другому бы жизнь пошла.

— Нет! — обрадовалась тварь тому, что может мне что-то подсказать, — нет! Знают! Ведьмы знают! Что все они обречены, кроме верховных! С теми что-то другое происходит! В бездну идут! Но все надеются стать верховными! Все верят, что ускользнут! А кто нет, сама виновата!

— Оп-па! — и мне стало очень интересно, — а про ведьм откуда знаешь? Ты же никуда из этого леса не уходил? Где успел познакомиться? Они тут были?

— Нет! — отчаянно затрясла головой тварь, — нет! В той жизни ещё! Брали их с собой, когда убивали! А потом пили вместе! И остальное тоже! Веселье! Ещё людей им поставляли! Бомжей уличных! Поймать, помыть, продать! Кто их считает-то! Я много могу про них рассказать! Много! Хоть и не мои это были дела! Козыря! Они его потом и сжили со свету! Не поделили чего-то!

— Интересно, — в сомнении посмотрел на него я, — очень даже.

— Очень! — с готовностью согласилась со мною тварь, — про всех расскажу! Много знаю! Много видел! Не отправляй только туда, в бездну! Не сегодня! Ну хоть недельку-то дай! Месяц!

— Ну, как же не отправлять, — ответил я, — а если ты поймаешь здесь кого-то?

— А ты мне запрети! — обрадованно начала советовать тварь, — запрети! Печать твоя на мне! Кровью! Буду тихо сидеть! В землянке! И даже там не увидят, не найдут! Как тогда, когда Саныч и тот, второй, искали меня, но не нашли! Не будет вреда!

— М-да, — и я задумался, сжечь его надо, конечно, и все дела, но до того он мне сейчас самого мерзкого, жалкого и убогого бомжа напоминал, что рука просто не поднималась. Я понимал, ясно и отчётливо понимал, что надо, что это даже моя почётная святая обязанность, роль палача на сегодня примерить, и что жалеют бешеных собак только после их смерти, но что-то в глубине души не давало. Да и не убивал я раньше никого, может, поэтому, в общем, разыгралось во мне чистоплюйство, и неприятно мне от самого себя стало.