* * *
Меня заперли в моих покоях. Дверь не просто закрыта — я слышал, как щелкнул тяжелый засов. Окна слишком высоко, а решетки на них такие толстые, что даже Мстислав, будь он здесь, вряд ли просочился. Где он, этот бесполезный призрак, когда он так нужен?
Я прилипаю ухом к щели в дверях. Дворец гудит, как растревоженный улей. Бегут десятки ног, звенят доспехи, чьи-то голоса срываются на визг. Пахнет страхом. Тем самым, кислым и острым, что был сегодня утром в тронном зале. Только теперь этот запах повсюду.
Няньки не приходят. Никто не приносит еды. Я один, запертый, как хомячок в клетке. Я пытаюсь сделать невидимым медвежонка, но у меня не получается. Мысли путаются, в висках стучит: «сбросить со скалы», «право казни», «охота».
Через некоторое время доносится новый звук — глухой, мерный гул толпы. Сначала тихий, потом все громче. Он идет со стороны Императорского парка. Тысячи, десятки тысяч голосов сливаются в одно мощное: «А-а-а-а!» Это не крик ужаса. Это рев ожидания. Предвкушения.
Они все там. Весь дворец, вся столица. Они собрались смотреть «охоту». Никто не знает, за что, и никому не интересно. Им нужны только хлеб и кровавое зрелище. А император, мой благородный «отец», дает им и то, и другое.
Внезапно в коридоре раздаются шаги. Не одна пара, а много. Тяжелые, железом подбитые сапоги. И плач. Мужской, сдержанный, полный отчаяния.
— Ваше величество, простите! Мы же ничего не слышали! Мы клянемся! — это голос одного из стражников, того, что помоложе, с веснушками. Его зовут Иван. Я запомнил его имя, потому что он всегда незаметно подкладывал мне лишнюю конфету из своих пайков.
Ответа нет. Только тихий, ледяной смех. Смех императора.
— А знаете, я передумал… Передумал кормить вас, своих верных псов, перед тем, как вывести на убой? — его голос плывет по коридору, чистый и спокойный. — Нет. Завтрак — это для людей. А вы… вы сегодня — дичь. Бегите. У вас есть фору в полчаса. У вас есть шанс сбежать… Я милостиво даю вам его. Потом я выпущу гончих. И приду за вами сам.
Плач стихает, сменяется хлюпающими всхлипами. Шаги удаляются. Я отползаю от двери, сердце колотится где-то в горле. Он не шутил. Он действительно собрался на них охотиться. Как на зайцев.
Тишина. Та самая, звенящая тишина перед бурей. Гул толпы за стенами нарастает. Они видят что-то. Видят первую «дичь».
Потом раздается первый крик. Не рев толпы, а отдельный, пронзительный, короткий визг. Он обрывается так же внезапно, как и начался.
Толпа взрывается ликующим ревом.
Я отползаю в самый дальний угол комнаты, зажимаю уши ладонями, но я не могу заглушить звуки. Они проникают сквозь стены, сквозь пальцы, прямо в мозг. Я всю прошлую жизнь относился спокойно к гибели людей на войнах, которые вел. Но то, были войны, бои на определение, кто сильнее. А здесь просто убой, бесчеловечный убой людей, как скота. И я не могу это слышать.
Вот еще один крик. Дольше, полный невыносимой боли. Его подхватывает толпа, усиливает, превращает в саундтрек к этому кошмару.
Я зажмуриваюсь, но вижу их лица. Веснушчатого стражника. Другого, седого, который рассказывал мне сказки о драконах. Третьего, что всегда сурово хмурился, но однажды тайком починил мою сломанную лошадку-качалку.
Они умирают там. Сейчас. А тысячи людей — мои будущие подданные — аплодируют их агонии.
Я не могу это вынести. Во мне что-то рвется. Это не страх за себя. Это что-то другое. Темное, горячее, яростное. Ненависть. К нему. К императору. К этой толпе. Ко всему этому миру, где так легко решают, кто будет жить, а кто — умирать в муках для забавы.
Я не хочу здесь быть. Я не хочу быть его сыном. Я не хочу быть принцем этой империи, построенной на крови и страхе.
Я сжимаю кулаки. Во рту пересохло. Я хочу кричать. Хочу, чтобы это прекратилось.
И тут я чувствую… пустоту. Не внутри себя, а вокруг. Воздух в комнате становится тягучим, густым. Свет из окон меркнет, будто на него набросили серую вуаль. Звуки снаружи — рев толпы, последние предсмертные хрипы — доносятся как будто из-за толстого слоя воды.
И я понимаю. Это я. Это мое отчаяние. Моя ненависть. Она делает это. Она гасит свет. Она заглушает звуки.
Я не делаю это специально. Это происходит само. Будто во мне открывается какая-то дверца, о которой я не знал, и из нее вырывается эта… тьма.
В углу комнаты шевельнулась тень. Не Мстислав. Нечто иное. Более плотное, более реальное. Из нее доносится тихий, знакомый шепот. Тот самый, из моих ночных кошмаров.
«Наконец-то… Ты начинаешь понимать. Их не стоит жалеть. Этот мир не стоит спасения. Он достоин только уничтожения. А я… я помогу тебе. Дай мне только войти…»
Я отшатываюсь. Нет! Я не хочу этого! Я не хочу его помощи!
Я изо всех сил пытаюсь захлопнуть эту воображаемую дверцу внутри себя. Вытеснить ненависть. Вспомнить что-то хорошее. Лицо матушки. Тепло ее рук. Добрые глаза старого стражника…
Тень в углу медленно тает. Воздух снова становится прозрачным. Свет возвращается. И вместе с ним — оглушительный, триумфальный рев толпы.
Охота окончена.
Я сижу на полу скованный недоумение. Во мне живет что-то. Что-то, что откликается на зло. Что-то, что жаждет вырваться наружу.
Дверь в мои покои со скрипом открывается. На пороге стоит император. На нем охотничий костюм, на сапогах — темные, почти черные брызги. Он дышит ровно и спокойно, лишь легкий румянец на щеках выдает недавнее напряжение.
Он смотрит на меня. Его взгляд — не отцовский. Это взгляд селекционера. Оценщика.
— Ну что, сынок, — говорит он тихо, и в его голосе слышится странное удовлетворение. — Приготовься. Через два дня ты выйдешь на свою охоту. Посмотрим, кто ты — дичь… или охотник.
Он разворачивается и уходит, оставив дверь открытой. А я остаюсь сидеть на холодном полу. Я смотрел в бездну. И я чувствую, что бездна теперь смотрит в меня. И ждет.
Глава 22
Приходит новый день. Я лениво позевываю, на миг забывая обо всем. Малышковая память — как у рыбки, стирается, стоит ей только открыть рот. А я так сладко зевая, что практически пою: «Агу-га-га, вот он я, это песенка моя». Я не успеваю допеть.
Меня грубо вынимают из колыбели. Не мамины ласковые руки, не заботливые пальцы нянек. Жесткие, обтянутые кожей руки стражника подхватывают меня, не глядя в глаза. Ах ты ж посмотри! Не всех вас что ли вчера перестреляли⁈ Или императорский ичар успел набрать новых, да вот обучить их не успел — как должно обращаться со мной, младенцем Мирославом.
Я повисаю в воздухе, как узел с бельем, и мир переворачивается с ног на голову. Я вижу парящий где-то под потолком резной угол своей колыбели, а потом — суровое, непроницаемое лицо отца-императора. Что-то он зачастил в мои детские покои.
